(01) (02) (03) (04) (05) (06) (07) (08) (09) (10) (11) (12) (13) (14) (15) (16) (17) (18) (19) (20) (21) (22) (23) (24) (25) (26) (27) (28) (29) (30) (31) (32) (33) (34) (35) (36) (37) (38) (39) (40) (41) (42) (43) (44) (45) (46) (47) (48) (49) (50) (51) (52) (53) (54) (55) (56) (57) (58) Илья Сургучев.
Частная жизнь, как всесокровенное, вызывает жгучеелюбопытство. А уж если речь идет окоронованных особах... Такова,очевидно, человеческая натура. Нодалеко не всегда это пустоелюбопытство, зачастую из неговозникает весьма поучительноезнание. Недаром в последниедесятилетия выделился целый пластисторической науки - исследованияповседневности. Ученые показываюттесную связь между образом жизнилюдей, их бытом и их мышлением,предлагая перейти от описательнойистории быта к аналитическомуизучению историко-психологическихи историко-демографическихсюжетов. Может быть, и предлагаемыечитателю записки о детских годахпоследнего российского императораНиколая II послужат документом длятакого исследования и что-то ещепрояснят в трагической судьбеэтого человека. Но и без этого записки И. Д.Сургучева, основанные на устномрассказе полковника В. К.Олленгрэна, мать которого в 1878 годупригласили воспитывать царскихсыновей - Николая и Георгия, - весьмалюбопытны. Как складывалсяхарактер будущего самодержца, какформировалась его личность? Темаэта не новая для нашего журнала.Так, например, в статье А. Сахарова оправлении Александра I (см. "Наукаи жизнь" № 2, 1993 г.) приводится"Азбука" Екатерины II, в которойимператрица излагала свои взглядына воспитание. Как и в любойдворянской семье, воспитание вцарском доме было направлено нестолько на раскрытиеиндивидуальности ребенка, сколькона то, чтобы отшлифовать еголичность по определенному образцу.В соответствии с этим идеалом кцарственному отроку предъявлялисьочень высокие требования. Он долженбыл изучить основы всехсуществующих наук, несколькоязыков, быть широко осведомленным влитературе и искусстве, знать всовершенстве этикет и военное дело.Соответствовать идеалу - задача неиз легких. И здесь не могло бытьместа небрежению и лени. Более того,по современным воспитательнымнормам и принципам отношение кученикам было даже суровым, если нежестким. Воспоминания полковникаОлленгрэна позволяют увидетьглазами ребенка, как происходилаэта "шлифовка", и, конечно,являются ценным документом эпохи.Быть может, благодаря этим запискамчитатели смогут по-новому увидетьтрагедию последнего царя итрагедию человека, на плечикоторого легло тяжкое бремя:развязать узел, затянутый самимвременем. Эти записки вошли в сборник"Детство и юность российскихимператоров", которыйподготовило издательство"Школа-пресс". (В текстесохранено написание 1903 года.)
Отец мой, капитан КонстантинПетрович, умер от скоротечнойчахотки в 1872 году, оставив послесебя: молодую вдову с четырьмядетьми, сто рублей годовой пенсии исобственный маленький домик вКоломне, по Псковской улице, № 28.Матери моей, Александре Петровне,было в то время около 38 лет,старшему брату Петру - 12 и мне,"Вениаминчику", - около пяти. Неимея в день на пять душ даже полных30 копеек, мы начали влачитьсуществование в полном смыслеголодное и холодное, хотя и в"собственном" доме. Мать поутрам куда-то и с какими-то узелкамибегала - не то в ломбард, не то натолкучку, и тем "люди былиживы". Я лично, по молодости лет,тягот жизненных не ощущал и вполной свободе, предоставленнойнам обстоятельствами и далекой,совершенно в те временапровинциальной и патриархальнойКоломной, наслаждал ся улицей,возней в пыли или снегу, боями,закадычной дружбой с соседскимимальчуганами, голубятней ибесконечной беготней взапуски. Ксеми годам из меня выработался тоттип уличного мальчишки, которых вПариже зовут "гамэн". Когдаузелки материнские кончились, надобыло что-то предпринимать.Начальницей Коломенской женскойгимназии была в ту пору Н. А.Нейдгардт, подруга матери поЕкатерининскому институту,который, кстати сказать, матьокончила с "шифром".
(По устному рассказуполковника В. К. Олленгрэна)
Так шло до несчастной (с нашей,детской, точки зрения) весны 1875года. <...>
Г-жа Нейдгардт вошла в ееположение и предоставила ейдолжность классной дамы вчетвертом классе вверенной ейгимназии, с жалованьем в 30 рублей вмесяц. Вместе с 8 рублями пенсии ужеможно было не только существовать,но и нанять прислугу. Взяли какую-тоАннушку, тихую, монашеского склададевицу, с которой мать прожилапочти до конца своей жизни. Аннушкабыла не только кухаркой за повара,как печатали в газетныхобъявлениях, но и полноправнымчленом семьи. Под конец своей жизниона ушла в иоаннитки. Вспоминаю ее сблагодарностью. Она давала намполную волю, и мы, детвора, а вособенности я, когда мать уходила вгимназию, целыми днями"гойкали" по Коломне. Бабки,свинчатки, лапта, чужие сады иогороды - все манило и радовало нас.К концу 1875 года мне уже было околовосьми - помню себя с длиннымильняными волосами: моиродоначальники были шведы. И хотяШвеция - страна северная,славящаяся спокойным, чинным ипатриархальным характером своихграждан, но во мне, благодаря,вероятно, смешению кровей, быломного совершенно не северногопетушиного задора. И в тоинтересное время, о котором ясобираюсь рассказать, моей главнойзаботой было - добиться звания"первого силача" на Псковскойулице. <...>
У матери затряслись руки, губы, иона еле могла выговорить: - Буду вследующее воскресенье, в 12 споловиной часа дня.
На твердой, слоновой бумагекакая-то неизвестная дама по имениМ. П. Флотова писала матери, чтобыона немедленно, в присланнойкарете, приехала по очень важномуделу в Аничков дворец. Если не можетприехать сегодня, то за ней будетприслана карета в будущеевоскресенье, ровно в 12 с половинойчаса дня.
И в следующее воскресенье, ровно в12 часов та же карета остановилась унашего подъезда, и тот же лакей сорлами вошел в дом и почтительнодоложил матери:
Почему мать не поехала во дворецсразу? Потому что не былоприличного платья. <...>
Из 1001 ночи
- Экипаж ждет-с. И мать, делаяторопливые кресты, поехала, бледнаякак смерть.
Когда мы проникли в дом, тоувидели следующую картину: мать всвоем великолепном, с чужого плеча,платье сидела на стуле и как-тобеззвучно повторяла:
В бытность и службу мою вПетербурге мне часто приходилосьбывать в балете, и при разъезде изтеатра я очень любил наблюдать,особенно у молодежи, тувосторженную лучистость глаз,которая всегда бывает после такихволшебных вещей, как "Лебединоеозеро", "Жизель", или послеопер "Кармен", "Демон". Впровинции это бывало после пьесчеховских. Вот с таким восторженнымвзглядом вернулась домой моя матьпосле первого посещения Аничковадворца. Ее привезли обратно в той жепридворной карете, в какой онауехала. Тот же гордый ивеличественный лакей почтительноотворил ей дверцу и почтительно жеподдержал ее за локоть. И теперь ужемать не растерялась и успела что-тосунуть ему в руку. Ощутив шелестбумаги, величие склонилось передскромностью, и мы, дети, корректнонаблюдавшие эту сцену со стороны,поняли, что не нужно бежать итормошить мать, а нужно выждать,пока она не взойдет на крыльцо и невойдет в дом. <...>
- Да не спите, барыня, а в полномпараде. Сейчас пирожок кушатьбудем.
- Сказка, сказка, Аннушка, скажи,ради Бога, сплю я или нет?
- Услышал Бог. Услышал Богпапочкину молитву. Хороший человекбыл ваш папочка. Бог правду видит,да не скоро скажет.
Увидев нас, мать беззвучнозаплакала и сказала:
Что же случилось? <...>
Потом все в том же великолепномплатье, которое у меня и до сих порне выходит из головы, она сталаперед образами на колени, собраланас вокруг себя справа и слева,обвила всех руками, как цыплят,особенно тесно прижала к себе меня,самого малого, и все читала молитвы,совсем не похожие на те, что я знал.Слезы ручьем текли из ее глаз,хотелось их вытереть, и не былоплаточка, и первый раз в жизни япожалел о том, какой я грязный инепослушный мальчишка: всегдавытираю нос рукавом, а платочки,которые подсовывает Аннушка,презрительно забрасываю в чулан: вкарманах места мало, и когдавынимаешь платок, то вместе с нимвываливаются свинчатки, а еслизасунешь в карман живого воробья,воробью не хватает от платкавоздуха и он начинает икать, - ивообще, я всегда был против лишнихвещей в хозяйстве.
Не успела мать дух перевести, как,шурша бесчисленными юбками, спышным тюрнюром позади (тюрнюрыбыли только что присланы из Парижаи имели огромный успех), вошланемолодая, но как-то не по-русскисвежая женщина: кожа у нее былацвета полированной слоновой кости.
Оказалось, что мать привезли вАничков дворец, привели в какой-товестибюль, в котором было четыредвери, и потом бравый солдат поднялее на лифте в четвертый этаж. <...>
- Вас на весеннем приеме в Зимнемдворце заметила Великая КнягиняМария Феодоровна, супругаНаследника Цесаревича. Онапредлагает вам занятьсявоспитанием и первоначальнымобразованием двух своих сыновей,Великих Князей Николая и Георгия.Они еще неграмотны. Николаю - 7 лет,Георгию - Великая Княжна Ксениявас не коснется. Ей - три года, она сангличанкой.
- Вы госпожа Олленгрэн? Шведка? -спросила она приветливо и сквозьособую, вырабатывающуюся упридворных беззаботно-ласковуюулыбку внимательно и деловито, снемедленной записью в мозгу,осмотрела материнское лицо,задержавшись на глазах, и оттудаперешла на руки, к пальцам, - точнеесказать, к ногтям.
- Как? - воскликнула она. - Мнезаниматься воспитанием ВеликихКнязей?
Мать потом вспоминала: ее от этогопредложения как обухом по головеударило и в лицо "ветрамиподуло".
- Но я не подготовлена к такойвеликой задаче! - говорила мать. - Уменя нет ни знаний, ни сил. <...>
- Да, - подтвердила госпожаФлотова, - именно на вас пал выборВеликой Княгини-матери.
- Вы что же? Не хотите заняться смоими мальчиками? Уверяю вас, чтоони не шалуны, они очень, оченьпослушные, вам не будет слишкомтрудно, - говорила с акцентомВеликая Княгиня, и мать, потомдесятки раз рассказывая об этом,неизменно добавляла: "и из ееглаз лился особый сладкий свет,какого я никогда не видела у другихлюдей".
- Тогда, - сказала Флотова, -посидите здесь, а я пойду доложить.Минут через пять она вернулась всопровождении милой и простой дамы,которая разговаривала с ней навесеннем приеме в Зимнем дворце.Это была Великая Княгиня ЦесаревнаМария Феодоровна. Мать сделалаглубокий уставной реверанс,которому их обучали в институте, ипоцеловала руку.
- Какая такая "особая"сноровка? - вдруг раздался сзадибасистый мужской голос.
- Но, Ваше ИмператорскоеВысочество, - взмолилась мать, - ведьэто же не обыкновенные дети, ацарственные: к ним нужен особыйподход, особая сноровка!..
Мать окончательно растерялась,начала бесконечно приседать, аофицер продолжал басить:
Мать инстинктивно обернулась иувидела офицера огромного роста,который вошел в комнату незаметно истоял сзади.
- Да, но ведь это - наследникпрестола, - лепетала мать.
- Сноровка в том, чтобы выучитьазбуке и таблице умножения, неособенно сложна. В старину у насэтим делом занимались старыесолдаты, а вы окончили институт, даеще с шифром.
- Понимаю, Ваше Высочество, -пролепетала мать.
- Простите, наследник престола - я,а вам дают двух мальчуганов,которым рано еще думать о престоле,которых нужно не выпускать из рук ине давать повадки. Имейте в виду,что ни я, ни Великая Княгиня нежелаем делать из них оранжерейныхцветов. Они должны шалить в меру,играть, учиться, хорошо молитьсяБогу и ни о каких престолах недумать. Вы меня понимаете?
Мать в слезах упала на колени.
- Ну, а раз понимаете, то что же вы,мать четверых детей, не сможетесправиться с такой простой задачей?<...>
- Сколько ему? - спросил Наследник.
- Ваше Высочество! - воскликнулаона. - Но у меня есть еще маленькийВладимир.
- Как раз ровесник Ники. Пусть онвоспитывается вместе с моимидетьми, - сказал Наследник, - и вам неразлучаться, и моим будет веселей.Все лишний мальчишка.
- Восьмой год.
- Какой характер?
- Но у него характер, ВашеВысочество.
- Пустяки, милая. Это - до первойсдачи. Мои тоже не ангелы небесные.Их двое. Соединенными силами ониживо приведут вашего богатыря вхристианскую веру. Не из сахарасделаны.
- Драчлив, Ваше Высочество...
Наследник сделал решающий жест.
- Но... - попыталась вмешаться МарияФеодоровна.
Первоезнакомство
- Переговоры окончены, - сказал он,- завтра же вашими старшими детьмизаймутся кому следует, а вы временине теряйте и переезжайте к нам.<...>
- Ну, а теперь пойдем.
Когда пришло время, мамочка,изнемогая от усталости,беспрестанно крестясь, сказала:
- Знакомиться с Великими Князьями.Помни, что нужно быть хорошиммальчиком, вежливым, достойным.Помни, что не каждому выпадаеттакая честь. Перед Марьей Петровнойшаркни ножкой, вот я кладу тебе вкарман носовой платочек, ничего несмей рукавом делать... Покажи, как тышаркнешь ножкой.
- Куда?
И вот берет меня мамочка под рукуи ведет. Так, вероятно, Авраам велИсаака. С той разницей, что Исаак незнал, куда его ведут, а ВладимирКонстантинович - господинОлленгрэн отлично знает, куда изачем его ведут. <...>
Я хочу шаркнуть ножкой, а в ногах -пуды. Прямо старик какой-то,тридцатилетний, отживший жизнь.Ничто мне не мило, хочется, какдевчонке, реветь, бухнуться на пол,тарабанить ногами, готов на любуюпорку, любой березой, но только безненужных знакомств. Я до сих пор былдоволен своей жизнью, никакихдворцов мне не нужно, пустите меняна Псковскую улицу. <...>
- Как тебя зовут?
Входим в комнату и видим: стоитсероватая старуха и с ней двамальчика в матросских рубашечках.
- Фу, какой важный.
- Владимир Константинович.
Я решил не сдавать позиций и стоюна своем:
Мама конфузится, толкает меня вбок и подсказывает: "Володя".
Расчет простой: ВладимираКонстантиновича не так-то скоровозьмешь в работу, как какого-тоВолодю.
- Владимир Константинович.
- Владимир Константинович.
Стою на своем и в третий разповторяю:
- Ну, хорошо, - говорит, - ВладимирКонстантинович, а вот это - НиколайАлександрович, а это - ГеоргийАлександрович, Великие Князья, сними учиться и жить будешь.
Серая старуха идет на уступки иотвечает не особенно по-русски, а скаким-то присвистом, как унемки-булочницы.
- Это Великие Князья? Ха-ха,смеялася Жанетта!
Я сию же минуту закатил серойстарухе персидский глаз и сказал:
Огляделся: комната волшебная.Ничего подобного сроду не видывал.Во-первых, идет по полу железнаядорога, маленькая, но настоящая, срельсами, с сторожевыми будками, стремя классами вагонов, стоят полкисолдат с киверами, с касками, казакив шапках, а вот лошади с гривами,верблюды с горбами, а вот Петрушка,вот медведь, вот Иван-дурак вклетчатых брюках, а вот барабан,ружья в козлах, труба с кисточкой,гора песку.
Серая старуха затряслась животоми сунула нас всех троих в соседнююкомнату, и в голове мелькнула мысль,что сейчас оно и начнется.
Спрашиваю:
Глаза разбежались.
Старшенький матросик отвечаетспокойно:
- Чье это?
- Не врешь?
- Наше.
- Пустить железную дорогу умеешь?
- Не вру.
- А ну, пусти.
- Умею.
У меня мороз по коже пошел, амальчики в матросках стоят и неудивляются.
Матросик завел ключиком, паровозпобежал, из будки вышла сторожиха,замотала флагом, на платформепоявился пузатый начальник,зазвонил звонок, и тут я впервыепонял, что во дворце могут делатьсячудеса.
- Да, - ответил тот.
- Вы - Великие Князья? - спросил ястаршенького.
- Какие же вы великие, когда вы -маленькие?
Я расхохотался.
Второй молчал, смотрел на меня вовсе глаза и сопел.
- Нет, мы - Великие Князья, -серьезно, с верой в правотунастаивал старшенький.
- Мы не понимаем, - сказалстаршенький.
- Хорошо, - сказал я, становясьнаизготовку, - если вы - ВеликиеКнязья, тогда, хочешь, вы оба налевую руку.
- Ты хочешь драться?
- Чего же не понимать? - сказал я. -Вот видишь, правую руку я завязываюпоясом, а левую на вас обоих.
- Но мы на тебя не сердиты.
- Разумеется.
- Хорошо, - сказал примирительностаршенький, - а когда я рассержусь,мы попробуем.
- Тогда я - первый силач здесь.
- Он нас бить хочет.
Он меня потряс, этот мальчуган,чистенький, хорошенький, сблестящими глазками: на первыйвзгляд - девчонка. Смотрит прямо,улыбается, испуга не обнаруживает.Опыт Псковской улицы мне показал,что вот такие девчонки-мальчикиоказываются в бою иногдасерьезными бойцами, и я с первойминуты намотал это себе на ус. Ивдруг отворяется дверь, и в комнату- шасть! Не мал человек, под потолокростом, и всем существом я понял,что мне была расставлена ловкаязападня с этими якобы ВеликимиКнязьями и заколдованной комнатой.Вот пришел настоящий великий князьи сейчас начнет, держись, ВладимирКонстантинович! Маленький подбежалк не мал человеку и сказал,прижимаясь к нему:
Не мал человек обратился ко мне, ия поспешил с ответом:
- За что? Вы что, уже поссорились?
Старшенький стал на мою сторону идобился истины.
- Нет, мы не ссорились.
- И правильно, - сказал не малчеловек, - зачем же даром тратитьсилу? Даром только дураки дерутся. Аты чего на них сердишься?
- Нет, нет, мы не ссорились, но онговорит, что он - первый силач здесь,а когда я рассержусь, тогда мыподеремся и узнаем. Я, если нерассержусь, драться не могу.
- А я - Великий Князь, как по-твоему?
- А чего они говорят, что ониВеликие Князья? Они - маленькиемальчишки, и больше ничего.
Я увидел, что не мал человекрадостно засмеялся, и у меня горасвалилась с плеч: я почувствовал,что мы с ним подружим, надо толькохорошо начать дело. Он был огромен,светел, если щелкнет по лбу, костьна мелкие части, и зла в глазах нет,он был приятен, стоит за добрые делаи всегда даст пощаду.
- Вы-то? - ответил я с уважением,глядя на него в гору. - Хо-хо!
- Он не честный, - сказалстаршенький, указывая на меня, - онзавязывает правую руку и хочет снами обоими драться одной левой.
В маленьком сердце есть собачьечутье, я не ошибался, возымел сразубольшое доверие и от счастья началхохотать, хватаясь за живот, ирассмешил не мал человека до слез.
- Я на это не согласен, - тараторилстаршенький, - драться, так обеими.
- Что? Что? - спросил не мал человек,не поняв сразу.
- Генералом хочу.
- Молодец, Никенька, молодец,правильно, бой должен быть равным,без скидок. Нет, брат, - обратился онко мне, - ты свои шуточки с левымируками забудь, здесь люди честные ина скидки не пойдут. Драка такдрака. Зуб за зуб, кость за кость.Других условий мы не терпим. Фирмачестная. Молодец, Ники! Хвалю. Нотвою храбрость тоже хвалю, - сказалон мне, - вырастешь - офицером тебясделаем. Хочешь быть офицером?
- Порох есть, - ответил я,ободрившись и чувствуя к не малчеловеку огромное доверие.
- Хо-хо, - одобрительно сказал немал человек, - смотри, порох нужен нагенерала.
- Ты доволен, Александр? - спросилакакая-то новенькая, которой я еще невидел, и, продолжая смеяться, не малчеловек ответил ей что-то непо-русски. Всем сделалосьнеобыкновенно весело, я увидел, чтомама радуется, а серая старухасияет всем ртом и причмокивает. Яопять-таки верхним чутьемпочувствовал, что от этой серойстарухи может поступать большаяконфета: она была насквозьконфетная.
Он опять раскрыл рот и началсмеяться так, что в комнату вошлиудивленные женщины.
Загадка
Дело пошло как будто ничего.
- Милая Диденька, посидите,пожалуйста, а мне нужно прочитатьвот эти еще бумаги. Может, хотитепокурить?
Странное дело: с тех пор прошлоуже шестьдесят пять лет. Многоутекло воды, и если бы ГосударьНиколай Второй был жив, то он был бытакой старый, как я. Всю жизнь он былмилостив и благосклонен ко мне,выручал меня в тягчайшихобстоятельствах моей жизни. Матьмоя после окончания своейвоспитательной работы быланазначена начальницейВасилеостровской женской гимназиии имела свободный, почти семейныйдоступ к Государю. Надо только былопозвонить к обер-гофмаршалу, иГосударь принимал ее по первойпросьбе, и если ей нужно былоподождать, то ждала она не вприемной, а у него в кабинете, околоего письменного стола. Онобыкновенно говорил:
- Вы там не очень-то, на воздусях, ато протянет сквознячок, схватитенасморк, чихать будете. А это как-тоне подходит к вашей должности. Несолидно.
Он знал, что мать терпеть не моглатабаку и всегда притворносердилась на эти приглашения. Онауходила к окну, отворяла раму исадилась там, развернув газету, аГосударь опять шутил:
- В самом деле? Работы много?
- А вы, Никенька, не отвлекайтесь,читайте скорее ваши бумаги, а то мненекогда.
- Ну, ну, я сейчас. Ах, как они мненадоели, эти бумаги!
- Я думаю, что много.
- Просто паршивое перо. Некомудосмотреть.
- А чего это перо ваше так скрипит?
- А что вы думаете, Диденька? Будуочень благодарен.
- Следующий раз принесу хорошихперьев.
- Страшно медленно пишу. Это вашавина, Диди. Это вы мне почеркставили.
Опять начиналось шуршание бумаг.
- А вот когда Витте читает моиписьмена, то всегда кривоулыбается, и мне кажется, что ондумает: "Бабий почерк".
- Медленно, да четко, - огрызаласьмать, - никто не скажет, как курицалапой.
- Ну? И что?
- И ничуть! - вспыхивала мать. - Иничуть! Я давала ваш почеркграфологам.
- Скрытная?
- Все в один голос сказали: ясная,трезвая голова, всегда логическая.Скрытная.
Молчание.
- Да.
Он сам берет из материнских рукридикюль и начинает доставатьоттуда вчетверо сложенные бумаги.
- Да в нашем ремесле иначе нельзя, -следует не сразу ответ. - Ну вот,готово. Перекочевывайте сюда, Диди.В чем дело? Опять прошения? Опять помою душу? Много? Все многосемейные?Правоучение?
- Да разве это дым, Диди? Это желадан, - говорит, шутя, Государь.
Мать начинает жаловаться натабачный дым.
- Ну-ну, не буду. Сколько там душ?
- Стыдно называть ладаном этугадость! Ладан - священная вещь.
- Пять? Ну дадим ей пять тысяч.
- Да вот у этой пять.
- Какая вы жадюга, Диди! Что ж, Царьне может дать бедной женщине пятитысяч?
- Много, Ваше Величество. Кудастолько?
- А я в порядке высочайшегоповеления приказываю вамвсеподданнейше молчать.
- А я говорю - много.
- Ага! Когда-то я вас боялся, атеперь вы дрожите от раскатов моегоголоса. Времена меняются, Диди? А?
Мать в притворном испуге зажималарот, а Государь говорил:
Мне доподлинно было известно, чтоза все 22 года деятельности моеймамы как начальницы гимназии ниодно прошение об освобождении отплаты не было представлено вОпекунский Совет. Это порождалоудивление этого Ведомства, кудаежегодно от всех женских гимназийпоступало огромное число такихходатайств. Но мама моя, памятуяприказ Царя, никогда и никому неговорила, что это дает он.
Начальница гимназии, по закону, неимела права освобождать учениц отплаты. Она должна была представлятьих прошения в Опекунский СоветВедомства Императрицы Марии сосвоим заключением, и только изОпекунского Совета получалосьраспоряжение: освободить от платыили нет. Мама моя никогда этого неделала. Она эти прошения сохранялау себя и при поездке к Царю брала ихс собой. Царь самолично брал у моеймамы ридикюль, вынимал оттуда всепрошения и на каждом из них писалсумму, какую она находила нужнымдать той или другой семье. Затемподсчитывал общую сумму денег, и наэтом работа его кончалась. У материбыло такое впечатление, что емунравилось отвлечься от большихделовых забот и заняться такимипустяками. В конце беседы он всегдашепотом просил никому ни слова неговорить о его помощи.
И тут меня разбирала не то досада,не то ревность: почему он со мнойникогда так не говорит? Ведь я жеего товарищ, старый кунак. Разве унас нечего вспомнить? Разве незалезали на деревья в Аничковомсаду и не плевали на прохожих? Развене дразнили Чукувера? Не играли вснежки? Не боролись на снегу? Нелепили баб?
Я об этом упоминаю для того, чтобыосветить отношения его, бесконечномилостивые, к своей старойучительнице. Это были чувства того,быть может, порядка, какие уПушкина, например, были поотношению к Арине Родионовне.<...>
И вот однажды был такой случай.
В чем дело?
- Ну, господа, а теперь считайте,что Государь уехал.
В 1916 году Царь приехал вСевастополь, чтобы благословитьвойска, отправлявшиеся на фронт, ипробыл с нами целых пять дней. Жилон в своем поезде, стоявшем нацарской ветке. В конце пятого дня ондолжен был уехать в Петроград.Вечером, часов в восемь, прибыливысшие должностные лица, чтобыоткланяться. До отхода поездаоставалось часа четыре, и, чтобы незадерживать людей, Государь послебеседы встал и, улыбаясь, сказал:
Я один остался на путях, полагаясвоей обязанностью, как коменданта,быть при поезде до самого егоотхода.
Попрощался, и мы все вышли извагона.
- Тише! Государь работает! - говорю.
Было темно, потом вызвездило. Глазпривык к темноте, вижу, как кот.Хожу, разгуливаю вдоль поезда,стараюсь не шуметь. Вспыхнул ввагоне свет у письменного стола.Значит, сел за работу. По занавескепорою шевелится тень. Из городаподвезли провизию на завтрашнийдень, потом лед. Поездная прислуга,не стесняясь, галдит.
- Государь к нам привычен, -говорят.
Смотрят на меня с удивлением, какна провинциала.
- У вас здесь публика пикантная,господин комендант.
Разместили провизию, наделикепки, залились в город погулять доотхода, и какой-то нахал шепчет мнена ухо фамильярно:
Завихрились и исчезли.
Думаю, попадись ты мне в городе, ябы показал тебе пикантность, а тут,у царского поезда, не хочетсяделать тарарама.
Вдруг шорох по песку. Кто-то идетпрямо на меня.
Час прошел, другой, слышны изгорода часы, вот соборные, воткрепостные - все по колоколам знаю.Посмотрел в портсигар: двепапиросы, надо экономию наводить.Воздух осенний, море начинает йодомпахнуть, по путям мыкаютсяпаровозишки, маневры, посвистывают.А лампа в окне все горит, все головунаклоненную вижу да порою дым отпапироски.
- Это вы, Олленгрэн?
- Кто?
- Я, Ваше ИмператорскоеВеличество.
Оторопел.
- Счел долгом остаться до отходапоезда, Ваше ИмператорскоеВеличество.
- Почему не уехали?
- За счастье почитаю, ВашеИмператорское Величество.
- И что зря себя мучаете? И так тутсо мной намаялись. Пять круглыхдней.
Раскрываю портсигар. Царь шаритрукой.
- Нет ли у вас папиросы: у менявышли, а прислугу будить не хочется?
- Рад стараться, ВашеИмператорское Величество.
- Да у вас всего две.
И отдать себе отчета не могу, как уменя вырвалось:
- Не возьму. Неэтично.
Царь засмеялся и сказал:
- По старому приятельству можно,Ваше Императорское Величество.
Мы закурили в темноте, и тутпоследовал разговор, потрясшийменя до основания.
- Ну, разве что по старомуприятельству.
- Вы помните воздушный шарик? -спросил меня Император.
Прощальноевоскресенье
- Ну как же так? Помните, вы ужеокончили ваше пребывание с нами водворце и были уже кадетом? И вот,кажется, в прощальное воскресеньеприехали к вашей маме, которая ещене ушла от нас. Ей, кажется, хотелипоручить покойного Георгия.
- Не помню, Ваше ИмператорскоеВеличество, - ответил я, слегкарастерявшись.
- Да неужели вы не помните?
- Да, да, Ваше ИмператорскоеВеличество. Но мама уже не имеласил.
- Ну, вот этого маленького шарика,который вы принесли с Марсова поля?Красненький такой шарик? Чтобы онне лопнул, вы попросили Аннушку...Вы, может быть, и Аннушку забыли?
- Чего именно, Ваше ИмператорскоеВеличество?
- Ну, вот, - продолжал Государь,попыхивая папироской, - выпопросили Аннушку привесить этотшарик на кухне к окну, на воздух.Потому что эти шарики в комнатномвоздухе долго жить не могут.
- О нет, Ваше ИмператорскоеВеличество, Аннушку я отличнопомню.
- Ничего не могу припомнить, ВашеИмператорское Величество.
Словно молния разорвалась вдруг вмоей голове. С отчетливостью, будтоэто случилось вчера, я вспомнил все.И по какой-то неожиданно налетевшейна меня оторопи продолжал всеотрицать и стоял на своем:
- Волчью яму тоже не помните? -спрашивал Государь.
Царь был редко умный,проницательный и наблюдательныйчеловек. Вероятно, он разгадал моюдраму. Вероятно, он отлично понялмое смущение и, как на редкостьвоспитанный человек, не давал мнеэтого понять. Я же, чувствуя, каккраска заливает лицо, благодарилБога за темноту ночи, за отсутствиелуны, за слабое мерцание звезд.Государь, вероятно, так жечувствовал краску моего лица, как я.Даже в темноте я чувствовал егоснисходительную улыбку.
- Какую я и покойный Жоржик вырылив катке?
- Какую волчью яму, ВашеИмператорское Величество?
- Не помню, Ваше ИмператорскоеВеличество.
Господи, ну как же не помнить?Отлично помню. Все, как живое,встало перед глазами. Даже шишку налбу почувствовал - все помню, ничегоне забыл, но кривлю душой и отвечаю:
В темноте я чувствовал, какГосударь беззвучно смеется.
- Я, впрочем, понимаю, что вы всемогли забыть. Столько лет. И какихлет! Я же не забыл, не мог забытьпотому...
- Один вот этот город. Сколько горяон мне принес!
- За это дело мне отец такую трепкудал! Что и до сих пор забыть не могу.Это была трепка первая и последняя.Но, конечно, совершеннозаслуженная. Вполне сознаю. Трепкаполезная. Ах, Олленгрэн, Олленгрэн,какое это было счастливое время! Нидум, ни забот. А теперь... Государьпомолчал, затянулся последнимостатком папиросы, догорающей домундштука, и печально сказал,показав рукой в сторонуСевастополя:
Даже вот в этом зное французскогоюга я, как сейчас, чувствую блеск иморозную костяную жгучестьпетербургского февральскогополдня. Русский мороз мне почему-товсегда казался сделанным из кости.Невский был полон движения,веселого и тоже морозного. Странноедело, мороз, как и вино, веселитлюдей. <...>
... Маленьким кадетиком я явился ксвоей матери в отпуск на последниедни Масленицы. Мама жила еще водворце, ожидая назначения наслужбу. Ее служба при Великом Князебыла уже окончена, и дальнейшее егообразование перешло в рукигенерала Даниловича.
- Ты куда, кадетишка, прешь, болван?- кричит Хоменко, стараясь выпучитьсмерзшиеся глаза. <...>
Маленький, только что испеченныйкадетик, в шинели, сшитой на вырост,закутанный в желтый душистыйбашлычок, из которого торчит толькокрасный нос, подхожу я к воротамАничкова дворца с Невскогопроспекта. И сейчас же со всех ноглетит ко мне старый приставХоменко. Он тоже в башлыке, но безкисточки, глаза красные и внегорестных слезах, борода в инее,вылитый елочный дед.
- Я, - говорю, - Володя Олленгрэн.
Мне в душе нравится, что Хоменкоменя не узнает. Конечно, где жстарику узнать? Я - уже большой,форменный, я уже мажу керосиномместо для усов, скоро могуотпустить бороду подлиннее, чем усамого Хоменко.
- Володька! - кричит он на весьпроспект. - Да это ты, чертенок?
И тут Хоменко "разувает"глаза.
Иду по двору, гляжу - изгимнастического зала, в одномсюртуке, бежит отец Ники, ВеликийКнязь Александр, и тоже кричит:
- Я, - отвечаю морозным звучнымбасом. <...>
- К маме.
- Ты куда, кадет?
- Это ты, Володька?
Но он по голосу сразу узнает меняи тоже, как Хоменко, удивляется:
Напился я у мамаши шоколаду, оттернос, горечь разлуки скоро прошла, истало даже скучновато. Мамашенездоровится, печень, горячаябутылка, порошки с бумажнымизамечательно красивыми ленточкамиот аптеки, в квартире - не теплота, асамая настоящая сушь. Аннушкавздыхает о Боге и все поет"Святые Троицы", все те желампы с механизмом, те же кресла -Господи! Какая скука во дворце!Только в корпусе я узнал, что такоенастоящая человеческая жизнь. Вмоем классном столе, например,сидит и блаженствует настоящий,живой воробей Мишка, подобранныймной в саду, костеневший от холода.Теперь Мишка освоился, ест хлеб идышит через дырочку, которую япровертел в парте перочинным ножом.С таким приятелем умирать не надо,даже уроков учить не хочется.
И мне снова радостно: все менязнают, цари, пристава, кругом -родной, добрый дом. Великий Князьтоже, как все люди, замерз и на всехпарах летит к подъезду. <...>
Когда я вышел на двор, сновазакутанный в башлык, я услышал, чтокто-то мне вслед стучит из верхнегоокна по стеклу. Поднимаю голову:Ники. Вижу, он делает такое движениерукой, которое обозначает: рад тебявидеть. У нас, как у глухонемых, былавыработана особая азбука жестами. Ятоже взмахнул руками так, чтоозначало, что тоже страшно рад тебявидеть, и даже поплясал маленькийтанец. Ники с нетерпениемзабарабанил в стекло и началжестами говорить: немедленно иди комне. Потом сделал дымное движениенад головой и потянулся - этоозначало: подыхаю от скуки. Япостучал себе в грудь и опятьпоплясал - это означало, что мнеадски весело. Ники вопросительнопрошел двумя пальцами по стеклу:куда держишь путь? Я показалнемедленно деда с длинной бородой,козу на ленте, курносого клоуна,намазанные щеки - это означало, чтоиду в комедию, на балаганы, и Никисделал удивленное лицо: ничего непонял. Бедный! Он не знал, что такоекомедия и что такое балаганы. Ясделал несколько шагов вперед,потом назад, потом показал пальцемна язык и лоб - это означало: пойду и,когда вернусь, все расскажу попорядку. Ники погладил себя поволосам - это означало, что онплачет и ему горько оставатьсядома. Я приложил к глазам конецбашлыка и, рыдая, вздрагиваяплечами, пошел со двора, как апостолПетр после отречения.
Скука часам к двум меня разобралаокончательная, и я начал проситьмаму, чтобы она отпустила меня набалаганы. <...>
Выхожу из ворот и сам думаю:"Бедный Никенька, сидит, как мойворобей в парте, никуда не пускают,почему? Ну кто тронет нас, кому мынужны?" <...>
В те времена, в дворцовойатмосфере, я уже начал отдаватьсебе отчет в том, что такое я и чтотакое он. Я понимал, что между мною иим - неизмеримая разница, ноблагоговения у меня к нему никакогоне было. Я понимал, что перед нимрасстилаются все блага мира, кромеодного: кроме свободы. Я вот,маленький и никому, кроме мамы, ненужный кадет, пойду сейчас поНевскому, с таким удовольствиембуду отдавать честь офицерам ивтайне жду, чтобы побольше былогенералов, так приятно чувствоватьсебя служилым человеком, у которогоесть уже серьезные государственныеобязанности и которого занарушение оных запрут часика на двав холодную. Так приятно вытянутьсяв струнку перед генералом и опоручике подумать: "Ерунда",просто шлепок к козырьку и никакихфронтов.
Император Александр Третий былочень остроумный человек. Многие изего резолюций сделалиськлассическими. Известен случай,когда в каком-то волостномправлении какой-то мужик наплевална его портрет. Дела об оскорбленииВеличества разбирались в окружныхсудах, и приговор обязательнодоводился до сведения Государя. Такбыло и в данном случае.Мужика-оскорбителя приговорили нашесть месяцев тюрьмы и довели обэтом до сведения Императора.Александр Третий гомерическирасхохотался, а когда онрасхохатывался, то это было слышнона весь дворец.
Балаганы
Арестовали по какому-тополитическому делу писательницуЦебрикову и сообщили об этомГосударю. И Государь на бумагеизволил начертать следующуюрезолюцию: "Отпустите старуюдуру!"
- Как! - кричал Государь. - Оннаплевал на мой портрет, и я же заэто буду еще кормить его шестьмесяцев? Вы с ума сошли, господа.Пошлите его к чертовой матери искажите, что и я в свою очередьплевать на него хотел. И делу конец.Вот еще невидаль!
Я отвлекся в сторону вот по какомуповоду. До сих пор понять не могу,почему в царствование именно этогоГосударя, который сам так любил ипосмеяться, и пошутить, и, самоеглавное, понимал и ценил шутку, -почему именно в его царствованиебыли воспрещены так называемыемасленичные балаганы? И вообще, немогу понять, почему, например, и вПариже отошли в область преданий икарнавал, и жирный вторник? ИПетербург, и Париж очень многопотеряли в своем художественномоблике от этих запретов.
Весь Петербург, включая иультрареволюционный, хохотал дослез. Карьера г-жи Цебриковой была вкорень уничтожена, с горя Цебриковауехала в Ставрополь-Кавказский игода два не могла прийти в себя от"оскорбления", вызывая улыбкиу всех, кто знал эту историю. Это былна редкость веселый и простойчеловек: он с нами, детьми, играл вснежки, учил нас пилить дрова,помогал делать снежных баб, но зашалости крепко дирывал за уши.Однажды мы с Ники забрались вАничковом саду на деревья и плевалина проходящих по Невскомупроспекту. Обоим от будущегоАлександра Третьего был дер,отеческий и справедливый.
А когда я вышел из балагана, товоздух уже посинел, сгустился, нагоризонте обозначился молоденькиймесяц в прозрачных пеленках. <...>
Боже мой, как я, маленький кадетик,веселился тогда на этом гулянии!"С пылу, с жару, пятак за пару" -"с гусачком" - я прежде всегоотведал действительно обжигавшихпирожков. Никакие блюда царскойкухни не могли ублажить моеговкуса, как эти собственноручнокупленные пирожки околомалафеевского балагана! <...>
На тоненькой веревке он держалгроздь цветных шаров,покачивавшихся в воздухе. Это былотак волшебно красиво, что у менязахолонуло дыхание. Они были такойнежной прозрачности и чистоты, чтообладание одним из них казалосьнедоступным достижением. <...>
И вдруг показалось видение,погубившее меня: это был бородатыймужик в белом фартуке, продавецвоздушных шариков.
- Борода, почем шары?
И вдруг к мужику подходит купец.От купца идет пар, как из бани. Купецгрубым голосом спрашивает:
- Пара - семь копеек, один - пятак.<...>
Мой мужик отвечает хрипло:
Я зашел к нему с лица и, вероятно,побледнев, протягивая толстыйпятак с широким николаевскимвензелем, повелительно сказал:
Меня обдало жаром. Как? Не сторублей, а пятак, простой пятак? Гдеже мои пятаки? <...>
И красный шар очутился в моейруке. <...>
- Давай шар! <...>
Ссора
И первый раз в жизни я тогда понял,что такое счастье, полноечеловеческое счастье. Шар непоразил ни маму, ни Аннушку: темхуже для них. Но меня он не то чтопоссорил, но как-то разлучил симператором Николаем Вторым на всюжизнь, и он в Севастополе мне обэтом напомнил.
- Ночи не выдержит ваш шар. Лопнет.
Подошел вечер, глаза слипались,надо было спать. А глаза непереставали смотреть на этотволшебный, не от мира сего шарик.Зная, что со сном не вот-топоборешься, чувствуя линииослабевающих, как после гимнастики,мускулов (особенно сдавали ноги), ярешил, что если со злом сна иземного забвения боротьсянемыслимо, то шара своего я, вовсяком случае, из рук ни за какиеденьги не выпущу. Я сплю, пусть и онспит. Накручу нитку на палец,улягусь на спину - и так вместепроведем ночь. Но Аннушка,пришедшая делать постель, заявила:
- Очень просто, как лопаются шары.Его нужно на холодный воздух. Тогдаон продышит еще день.
- Как лопнет? - воскликнул я.
Вздохнув, я завалился на подушки и(...), как топор, начал спускаться надно: вода была теплая и приятная, имне было приятно знать, что я теперьне кадет. Потом бухали молотомкакие-то часы, и я съежился от ужаса,думая, что вот зазвонит навставание корпусной визгливыйколокольчик. Но колокольчик незазвонил, а раздался голос все тойже Аннушки:
Завязался спор, в котором яатаковал Аннушку как своегозлейшего врага, но увы! Пришламамочка и со свойственным ейавторитетом заявила, что Аннушкаправа и что шар нужно выставить навольный воздух. Шар, как всепрекрасное, не долговечен. Надоспасти его - и дрожащими руками япередал шар Аннушке, чтобы онавыставила его в кухне за окно иприцепила бы попрочнее. Аннушкаравнодушно, как обыкновенную вещь,схватила его своими заскорузлымипальцами и вынесла из комнаты. Мнехотелось плакать, кричать, бежатьвслед, но я был бос, раздет и боялсямаминого скандала.
- Что ты наворачиваешь? - сердитосказал я. - Мой шарик привязан кокну.
- Пора вставанкили, а ваш шарик ужепо саду гуляет.
Во мне все оборвалось.
- Был, да сплыл.
- Да вот уж и так. Никенька прислалсолдата и взял шарик.
- Как так? Что ты несешь?
- А я дала. Пусть побегает.
- Как так взял? Кто же его дал?
- А что ж он его съест, что ли?Побегает и принесет.
- Стерва! Ты отдала мой шар?
- Он царенок, Никенька-то, -заметила Аннушка. <...>
Я понял, что миру наступил конец.
И вдруг оно где-то между деревьевмелькнуло, цветное пятно. Какстрела, пущенная из лука, я бросилсятуда. Ники, завидев меня, со смехомбросился наутек. О, этот прелестный,шаловливый, почти девчоночный смех!У нас в корпусе был один кадет стаким же смехом, и всегда при нем явспоминал Ники. Но сейчас это былсмех злейшего врага. Я двинулся совсей поспешностью за ним, чтобыотнять свой шар. Но Ники (он былслегка косолапенький), какзайчонок, юлил по всему саду счертячьей ловкостью. Вот-вот ужесхватил его за шиворот - ан нет: онуже метнулся вокруг дерева иувильнул.
Как сумасшедший выбежал я в садбез шинели. Ничего не замечал: ниадского холода, ни снега,валившегося мне за ворот, нискользкости пути. Была однасумасшедшая мысль: где Ники? Что сшаром? Чувствовал одно: Ники - мойзлейший враг. Все остальное: стараядружба, дворец, то ощущение разницы,которое у меня начинало ужеобразовываться ("Правда, что тыучился с Великими Князьями?"), всевылетело из головы...
- Теперь мой, не возьмешь, - отвечалНики, и прелестное цветное пятнотуманило у меня перед глазами.
- Отдай шар! - кричал я. - Не твойшар!
- Мне его Аннушка дала. Знать тебяне знаю.
- Ты не смеешь трогать мой шар!
На Ники напал хохотун, серебромэтого звонкого смеха полн весьзимний, с крепким, как сахар, снегомсад. С удовольствием, каквыздоровление, я чувствовал, чтомоя первоначальная злостьпереходит в доброе иблагожелательное чувство: такприятно, в крепких сапогах ичувствуя усиленное тепло в теле,бегать, скользить, ловчиться срастопыренными руками, звонкорычать и смехом отвечать на смех. Ивдруг случилось долгожданное. Никиподнял руки в знак сдачи.
Долетев до катка, Ники с шикомпрокатился на полошвах, я тем жеаллюром за ним, но в волнении невыдержал равновесия и брякнулся начетвереньки. <...>
С сердца сваливался камень.Сейчас мое сокровище будет всецелопринадлежать мне. Я уже протянулжадные руки. Ники поднес шар ксамому моему носу и вдруг выпустилнитку из рук, и шар мгновенновознесся к самой вершине сада.
- Отдаю шар, - сказал он и споднятыми руками, как парламентер,шел навстречу.
- Ты смотри, кровь пойдет, узнают,обоим влетит, - сказал наконец Ники,и я отпустил его и сам, как нюня,заплакал по шару. Мы оба началисмотреть в небо, забегали в места, скоторых повиднее, - увы! Ничего небыло видно. Шар улетел. На менясваливалось горе, тяжелая тоска,при которой жизнь теряет всякийинтерес и начинается апатия.
- Лови свой шар! - крикнул Ники сосмехом и опять пустился бежать. Нотут силы мои утроились, к ногамприросли воздушные крылья, я сделалкакой-то невероятный скачок,настиг, повалил его, смеющегося дохохота и совершенно от этогобессильного, и начал ему насыпатьпо первое число. От хохота, отсмешных слез его у меня все большеподнималось сердце и все большеюсилой наливалась рука. Я лупил егопо чем попадя, но, очевидно, теплыйтулупчик поглощал мою силу и толькощекотал бока Ники.
Дома рассказал все маме. Мамапосмеялась и сказала, что завтра уменя будет два шара. Это меняуспокоило, и, чтобы победитьмучительность ожидания, я раненькозалег спать и, проснувшись поутру,увидел, что к кровати привязаны двашара: красный и зеленый. И опятькомната, которую я так хорошо знал,показалась мне новой, интересной, ижизнь - радостной и полной. Я былсчастлив и чувствовал в сердцеприлив доброты. Меня мучилисомнения: уж не слишком ли я вчераополчился на старого друга Ники?
Показался Данилович в длинномсюртуке и вызвал Ники. Ники сказалпотихоньку: "Холера" - ипослушно, наклоняясь вперед,побежал. Я со своим горем осталсяодин в мире. Конечно, шары есть, но,во-первых, кто пустит на балаганыеще раз, а во-вторых, где найдешьнужные средства?
- На кухню прислан солдат иговорит, что Никенька ждет тебя накатке. И Жоржик тоже.
В комнату вошла Аннушка иобъявила мне:
Оставив шары под надежнымприкрытием, я быстро сбежал в сад.Там, на катке, уже суетилисьразрумянившиеся Ники и Жоржик. Быловесело, светло, уютно. Каток я зналкак свои пять пальцев. Он былбольшой, с разветвлениями, сособыми заездами, походил насеребристый паркетный пол.
Дворцовая прислуга, надо сказать,всю великокняжескую семью звалазапросто: "цари". "Цари пошлико всенощной. Цари фрыштикают". Амаленьких Великих Князей, как впомещичьей семье, звали просто поименам и всегда ласково:"Никенька, Жорженька". Конечно,за глаза. Прислуга, как я теперьпонимаю, любила семью не только застрах, но и за совесть. И вообще,комплект прислуги былудивительный, служивший "уцарей" из рода в род. Старики быливорчуны, вроде чеховского Фирса,которые, не стесняясь, говорили"царям" домашние истины прямов глаза...
- А вот по той дорожке ты непроскочишь.
В самый разгар катания Ники вдругсказал:
- А потому! - уклончиво и сзагадочной улыбкой ответил Ники.
- Почему это так? - гордо, собидчивостью спросил я.
Как на грех, в это время проходилна пилку дров отец Ники, ВеликийКнязь Александр, будущий АлександрТретий. Услышав мой крик, онпоспешил к катку, вытянул меня изямы, стряхнул снег с моей шинели,вытер мне лицо, как сейчас помню,необыкновенно душистым и нежнымплатком.
Это задело меня за живое, <...>ничтоже сумняшеся, сталнаизготовку, прищурил глаза,разбежался и... ахнул в яму. И сиспугу, от неожиданности заорал,конечно.
- Что это? Откуда яма? Ктодопустил?!
Лицо его было сплошное удивление.
Но Ники снова схватил хохотун, ион, приседая, чистосердечнообъяснил отцу все: как я вчерапоколотил его за шар и как он мнесегодня отомстил.
Теперь догадываюсь, что у негопромелькнула мысль: не было лиздесь покушения на детей?
- Как? Он тебя поколотил, а тыответил западней? Ты - не мой сын. Ты- не Романов. Расскажу дедушке.Пусть он рассудит.
Великий Князь строго все выслушали необыкновенно суровым голосомсказал:
- Этого я слушать не хочу. И нечегона хохотуна сваливать. На бой тыдолжен отвечать боем, а не волчьимиямами. Фуй. Не мой сын.
- Но я драться не мог, -оправдывался Ники, - у меня былхохотун.
- Если бы ты был мой сын, - ответилВеликий Князь, - то давно бы ужепопросил у Володи прощения.
- Я - твой сын! Я хочу быть твоимсыном! - заревел вдруг Ники.
- Прости, что я тебя не лупил. Вдругой раз буду лупить.
Ники подошел ко мне, угрюмопротянул руку и сказал:
И только теперь, через множестволет, стоя со мной на царскойсевастопольской ветке, ИмператорНиколай Второй намекнул мне, шутя,об этом ...
Вечером от имени Ники мнепринесли шаров пятнадцать, целуюгроздь. Счастью моему не было конца,но история, вероятно, имела своепродолжение, которого я так, довстречи в Севастополе, и не знал.
- У вас утомленный вид. Надо быполечиться, отдохнуть...
Выслушав признание Императора, я,что называется, внутренне заерзал.Многое в моей жизни непонятноестало вдруг освещаться. "Онникогда мне этого не простил", -думал я. Вдруг Император сказал:
Государь протянул руку и как-топросто, по-солдатски, сказал:
Я ответил, что собираюсь, ужеотпуск - в кармане и через неделюеду на кавказские группы.
И поднялся в вагон, легкоспружинив руками. И вдруг сплощадки повернулся и сказал мне втемноту:
- Счастливо!
И скрылся. А я чуть не грохнулся натырс от этого дружеского, прежнего,детского, забытого "ты".
- Да! Если будешь в Тифлисе,передай от меня поклон князюОрлову.
Император Александр III. Фото1880 года. (Здесь и далее поматериалам книги "Николай II",С.-Петербург, 1992 г.)
Императрица МарияФедоровна, жена императораАлександра III. Фото 1881 года.Фотограф А. Пазетти.
Дети императора АлександраIII. Слева направо: великие князьяНиколай, Георгий и великие княжныОльга и Ксения. Петербург, начало1880-х годов.
Великий князь цесаревичНиколай Александро вич в армейскомпехотном мундире. Петербург. 1887 год.
Великий князь цесаревичНиколай Александрович. Ливадия,1890-е годы.
Великий князь НиколайАлександрович. 1890-егоды.
Вагон-салон в царскомпоезде. 1896 год.
Император Николай II ссемьей на перроне вокзала во времяприбытия в ставку. Могилев. Май. 1916год.
(01) (02) (03) (04) (05) (06) (07) (08) (09) (10) (11) (12) (13) (14) (15) (16) (17) (18) (19) (20) (21) (22) (23) (24) (25) (26) (27) (28) (29) (30) (31) (32) (33) (34) (35) (36) (37) (38) (39) (40) (41) (42) (43) (44) (45) (46) (47) (48) (49) (50) (51) (52) (53) (54) (55) (56) (57) (58)
|
|