[Параметры] [Интерфейс] [Работа с письмами] [Ошибки]
(01) (02) (03) (04) (05) (06) (07) (08) (09) (10) (11) (12) (13) (14) (15) (16) (17) (18) (19) (20) (21) (22) (23) (24) (25) (26) (27) (28) (29) (30) (31) (32) (33) (34) (35) (36) (37) (38) (39) (40) (41) (42) (43) (44) (45) (46) (47) (48) (49) (50) (51) (52) (53) (54) (55) (56) (57) (58) (59) (60) (61) (62) (63) (64) (65) (66) (67) (68) (69) (70) (71) (72) (73) (74) (75) (76) (77) (78) (79) (80) (81) (82) (83) (84) (85) (86) (87) (88) (89) (90) (91) (92) (93) (94)

Доктор физико-математических наукВ. ФРИДКИН. Было лето девяносто четвертого года. Июньстоял холодный, темно было как осенью. С утра я писал, потом оторвалсяи посмотрел в окно. На стекле - морщинки дождя, за стеклом - печальноесерое небо и сырая задняя стена панельной "Керосинки". Так зовут нефтянойинститут, фасадом выходящий на Ленинский проспект. Была пятница - деньтяжелый. Я всегда боялся пятниц. По таким дням лучше сидеть дома и деламине заниматься. Пить чай, читать или слушать музыку. Но я почему-то решилв этот день поехать и получить мамины деньги. Мама умерла год назад и оставиламне на сберкнижке свой вклад. Что-то около шести тысяч. Деньги эти онасобрала за последние лет пятнадцать, когда вышла на пенсию. Еще года тритому назад это были какие-никакие деньги, "жигуленка" купить было можно.Конечно, если достать. Сберкасса располагаласьрядом с домом, где жила мама и где я родился: угол Поварской (бывшей улицыВоровского) и Трубниковского переулка.В этом старом многоквартирном доходномдоме начала века прошли детство, школьные и университетские годы. Нашаквартира - на четвертом этаже - до революции принадлежала чете Гагариных.Мама приехала в Москву, кажется, в двадцать первом году, поступила на биофакМосковского университета и получила комнату. Квартира тогда уже стала коммуналкой,в шести комнатах жили шесть семей. Князю Гагарину и его жене оставили десятиметровуюкомнату при кухне. Раньше в ней жила их кухарка. Мама рассказывала, какучила старую княгиню разжигать буржуйку, заправлять фитиль в керосинкуи накачивать примус. У княгини тряслись руки, и она никак не могла сладитьс "ежиком". Маме запомнились кисти ее рук - красивые, с длинными пальцами,на которых синим пламенем горели два бриллиантовых кольца. Позже княгиняотдала кольца дворничихе за мешок картошки. К студентке университета одинокиеи несчастные Гагарины прониклись доверием. Когда княгиня узнала, что мамакроме русского знает только идиш, она стала заниматься с ней французским.Занимались на кухне поздно вечером, когда там никого не было. На кухнестояли шесть столов, над которыми висели тазы и корыта. Княжеский столстоял в самом невыгодном месте, у выхода на черную лестницу, рядом с помойнымведром. Учебника и бумаги не было. Княгиня писала огрызком карандаша наполях "Вестника Европы". Чтобы меньше мерзли руки, она надевала старыедлинные до локтей бальные перчатки. Когда мама вышла замуж за моего отцаи родился я, Гагариных в квартире уже не было. Уехали они или умерли -мама не помнила. Сколько времени продолжались уроки французского, тоженеизвестно. Не думаю, чтобы мама когда-нибудь говорила или читала по-французски.Напротив нашего дома на Поварской стоятдва особняка. Шведское и немецкое посольства. Помню, как до войны с балконанемецкого свисал страшный красно-бело-черный флаг со свастикой. Рядом сним, в усадьбе "Ростовых", героев "Войны и мира", и поныне размещаетсяцентральный дом литераторов. Рядом с усадьбой - старый особняк, нынче тожеотданный писателям. До революции особняком владели Олсуфьевы. В началевосьмидесятых, будучи во Флоренции, я встретил Марию Васильевну Олсуфьевув гостях у Ани Воронцовой, потомка Пушкина. Мария Васильевна после революции,девочкой, вместе с матерью, урожденной Шуваловой, уехала из России и сдевяти лет жила в Италии. Стала известным переводчиком русской литературына итальянский. В хрущевскую "оттепель" ее начали приглашать в Москву,и однажды в ЦДЛ, в старом особняке, она встретила Новый год. Побродив подому, нашла свою детскую и комнату гувернантки. Прогулялась по Поварскойи Молчановке. Вспомнила дома и деревья. Постояла у старой липы на углуПоварской и Малого Ржевского, где жила ее тетка Шувалова. Но в дом зайтине решилась. Там в тесных коммуналках с высокими лепными потолками и итальянскимиокнами жили чужие люди. После того как Мария Васильевна перевела на итальянский"Архипелаг Гулаг" Солженицына, в визеей отказали. Старуха много раз ездила в Рим, в советское посольство, хлопотала,писала в Москву в Союз писателей. Безрезультатно. Так и не увидела большени Москвы, ни дома, где прошло детство. А умерла во Флоренции накануненашей перестройки.Раньше перед усадьбой "Ростовых", в центредвора, стоял странный обелиск. На нем было выбито одно слово: "мысль".По обе стороны от ворот - службы. Во времена Ростовых там, видимо, быликаретный сарай и конюшни. Теперь там - магазины и редакции журналов. Вправом флигеле, в лабиринте прокуренных клетушек, - редакция "Дружбы народов".Я вспомнил, что там уже давно лежат два моих рассказа. Вот, подумал я,заодно зайду и узнаю.Я подъехал к Поварской со стороны Садовогокольца. Когда-то на Кудринской площади (бывшей Восстания) стоял круглыйсквер. Няня водила меня туда гулять. Однажды, пока она болтала с товарками,а мы, дети, бегали по кругу, я увидел на скамейке забытый кем-то арбуз.Представить себе арбуз без хозяина я не мог. Мне шел пятый год.Обхватив арбуз обеими руками и прижав к животу, я еле дотащил его до нашейскамейки. Хозяин арбуза (я его почему-то запомнил), человек в косоворотке,перепоясанной кавказским ремешком с серебряной накладкой, прогуливалсяпо кругу, нервно жестикулируя и разговариваясам с собой. Я еще тогда подумал, что это писатель и он сочиняет. Писательдолго отчитывал меня и няню. Мне стало очень стыдно. Так прошел мой первый"литературный урок".На левом углу Поварской (если смотретьсо стороны Садового) сохранился одноэтажный каменный лабаз. Когда-то тамдержали керосиновую лавку. Прямо за лабазом - ворота толстовской усадьбы.На месте непонятного памятника "мысли" теперь скульптура Льва Толстого,задумчиво сидящего в кресле с книжкой в руке. А рядом - табличка, сообщающая,что эта скульптура - дар писателей Украины к празднику 300-летия воссоединенияУкраины с Россией. Я подумал, как быстро меняется все в России, ветшаютэпитафии и памятники. Вспомнил, как недавно, гуляя возле Кремля по Александровскомусаду, остановился у старой стелы, окруженной туристами. Когда-то стелупоставили тоже в честь 300-летия, только дома Романовых. После революциина ней выбили имена социалистов Кампанеллы, Прудона, Сен-Симона, Фурье,Плеханова... Одна из туристок спросила экскурсовода, не памятник ли этожертвам сталинских репрессий.Выйдя из редакции, я перешел на правуюсторону улицы к Театру киноактера, зданию, построенному в стиле конструктивизмадвадцатых годов: когда-то дом политкаторжан. В тридцатых годах, когда странапереполни лась настоящими каторжанами, здесь открыли кинотеатр. Называлсяон "Первый". Меня, мальчишку, знакомая билетерша пускала туда без билета.Новые фильмы тогда шли редко, и я их смотрел на дневных сеансах по многураз. Например, "Сердца четырех". А Валентину Серову видел однажды в коридоренашей коммуналки.В одной из комнат жил с родителями СережаЯковлев, личный шофер Константина Симонова. Симонов часто появлялся в нашеммрачном коридоре, озарявшемся одинокой лампочкой, свисавшей на шнуре свысокого грязного потолка. Лампочка, телефон на стене и туалет - все рядом,и здесь всегда стояла очередь из жильцов. Утром - в туалет, вечером - ктелефону. Как-то днем после школы я долго трепался с приятелем по телефону.Подошел Симонов и ребром ладони провел по горлу. Дескать, до зарезу срочнонужно позвонить. Я тут же повесил трубку. Симонов говорил по телефону,а я нахально стоял и смотрел на него. Кончив говорить, Симонов спросилменя, люблю ли я читать. Я ответил, что люблю Пушкина.- А наизусть помнишь? Ну, прочти что-нибудь.Я встал в позу и стал декламировать "Элегию":

Литературоведческие записки доктора физико-математическихнаук Владимира Михайловича Фридкина публикуются в журнале "самый интересный журнал Наука и жизнь "с 1961 года.
Собранные за годы работы в зарубежныхархивах неизвестные страницы жизни тех, кто так или иначе имеет отношениек Александру Сергеевичу Пушкину, составили первую книгу "Пропавший дневникПушкина" (второе издание вышло в 1991 году) и затем "Чемодан Клода Дантеса"(1997 год).
Уже те первые исследования ВладимираМихайловича неизменно выходили за рамки чистого литературоведения, посколькуавтора интересовали не только новые документы, но и люди, связанные с поискамиматериалов, их судьбы, жизненные перипетии.
Новая работа - "Прогулки по Поварской"- выдержана в жанре автобиографических заметок. Но В. М. Фридкин, рассказываяо том или ином событии, всякий раз старается перекинуть мостик из прошлогов день нынешний, связать "цепь времен".

Волнуйся подо мной, угрюмый океан...Только сказал я про волнение океана, какиз бачка с шумом спустили воду, и из туалета вышла продавщица Шура. Онажила с дочерью в той самой комнате при кухне, где когда-то жили Гагарины.А работала в винном отделе продмага в нашем же доме. Тут к Симонову подошлаВалентина Серова в сером каракулевом манто, давно поджидавшая его в передней.У нее было лицо обиженной девочки: пухлые губы, широко раскрытые и, какмне показалось, заплаканные глаза.Через много лет я встретил Симонова ещераз. Было это в начале шестидесятых. Меня впервые выпустили в ГДР читатьлекции по физике в Магдебурге. От радости я купил билет до Берлина в спальныйвагон "СВ". С утра до вечера я не выходил из своего плюшевого купе, сидяна мягком диване и наслаждаясь персональным туалетом. Ночью мне не спалось.Я вышел в коридор и встал у окна. За окном - темно, лишь изредка огни мелькавшихстанций зажигали на стекле косые полосы дождя. Вагон спал. У соседнегоокна стоял седой коротко стриженный мужчина, курил трубку и смотрел в окно.Мне захотелось поговорить, и я спросил:- Что, не спится?- Да, что-то не спится, - ответил мой сосед,не поворачивая головы. Тогда я сказал:- Если измерить угол этих капель на стеклеи знать скорость поезда, то можно определить скорость падения капель, азначит, и высоту облака над нами.Незнакомец повернул голову, рассеянно иудивленно посмотрел на меня. Потом спросил:- Мы знакомы?Видимо, Симонов это понял по моему лицу.Я ответил, что ребенком видел его на Поварской в квартире, где жил егошофер Сережа. Мы разговорились. Я спросил его, как он в войну написал своезнаменитое стихотворение "Жди меня". Симонов ответил:- Стихи - тайна. Никакой вашей физикойих не объяснишь. А написал так. Должен был ехать с передовой в штаб армии.Возил меня по фронтовым дорогам молодой парень, очень тосковавший по жене.Пока он был на фронте, жена сошлась с его же товарищем, который по брониотсиживался в Москве и так прямо, бессердечно ему обо всем написал. Обыкновеннаяв ту пору история. Меня случайно задержали дела, и в штаб я с ним не поехал.А его убило по дороге прямым попаданием бомбы. И тогда я подумал, что женскаяверность охраняет солдата от беды.- Как, Сережа Яковлев погиб?- Да нет, другой. С Сережей мы рассталисьеще до войны.- И еще хочу спросить. Там у вас в стихотворении- желтые дожди. Почему желтые? Это в тропиках они бывают желтые, а в нашихкраях...Симонов грустно посмотрел на меня.- Потому что тоска желтая, а не зеленая...И, знаете, давайте спать, скоро рассвет.Утром поезд тяжело запыхтел у перрона Восточноговокзала. Симонова встречала толпа, и он скоро растворился в цветах и объятиях.А я пошел делать пересадку...Я дошел до угла Трубниковского и повернулнаправо. Сберкасса была в доме, который на моих глазах строили после войныпленные немцы. Кассирша, отсчитавшая мне деньги, помнила маму.- Ну как же, как же, помню ее. Все о васвздыхала. Говорила - вот помру, а деньги сыну пригодятся. Хотя, какие этотеперь деньги...Выйдя из сберкассы, я вспомнил, что женапросила заодно купить продукты. И я решил зайти в магазин напротив, в которомкогда-то работала Шура. Он тоже тревожил память. Перед войной, году в сороковом,денег у людей не было, а продукты в Москве появились. Я любил смотретьна гастрономический прилавок. Серебристо-серая севрюжья икра в синих металлическихбанках, кетовая в деревянных кадках, поленья копченых колбас, срезанныепод острым углом. Отец после работы приносил мне отсюда пятьдесят граммовзернистой икры, завернутой в пергаментную бумагу, или немного тонко нарезаннойветчины с завитком в центре ломтика и нежным жирком по краям. В июне сорокпервого года, когда началась война, магазин опустел. На прилавках осталисьтолько айсберги из крабовых консервов. Крабы тогда еще не распробовали.А в войну в длинной очереди мы отоваривали здесь карточки: яичный порошок,сало лярд и джем вместо сахара. Теперь,когда деньги стали зелеными, магазин снова наполнился. Я купил все, чтовелела жена: сыру, сосисок, пастилы, каких-то консервов. А когда заглянулв кошелек, увидел, что денег почти не осталось. За пять минут я промоталмамино наследство, все, что она сбереглаза пятнадцать лет. Помню у Чехова в "Вишневом саде" Гаев вздыхал, что промоталсостояние на леденцах. Так ведь он их сосал всю жизнь. А тут за пять минут...Шура в магазине уже не работала. Я как-то случайно встретил ее в концешестидесятых в винном магазине у "Аэропорта".Магазин битком набит, очередь вылезла на улицу. Давали водку. Шура располнелаи покрепчала. Сильными руками она ворочала тару, швыряя сдачу на прилавоки отпихивая наседавших мужиков. Под мохеровой кофточкой ходуном ходилитолстые груди.- Куда лезешь, пьянь, не нажрался еще?А я говорю - клади ее взад. Бутылок этих не принимаем.Я спешил в гости, надо было купить бутылкуконьяка. Шура узнала меня, и лицо у нее разошлось в улыбке. Очередь загудела.Какой-то инвалид, опершись на два костыля, нервно и мелко затрясся:- Куда без очереди? Ты кто, Брежнев?- А ты, пьяная рожа, не видишь? Гражданинконьяк берет.Коньяк полагался без очереди. А поговоритьс Шурой не пришлось...Обогнув дом, я вышел на Поварскую и зашелв наш подъезд. Узнал выщербленные ступеньки. Раньше здесь пахло кошками,сейчас - кожей. В квартире первого этажа продавали дубленки, и их дух,сырой и тяжелый, перебивал все запахи старого дома. А слева, как и раньше,- почтовое отделение. Теперь здесь еще и обменныйпункт. На дверях нарисован доллар. Мне захотелось подняться и посмотретьна лестничную площадку, но на закрытой двери висел домофон. Я зашел напочту и присел отдохнуть.Подумать только. Когда-то вот по этим ступенькамподнимался отец. Рабфак и полиграфический институт он окончил перед самойвойной. Жили мы в узкой, как школьный пенал, комнате. Мама с отцом спалина металлической кровати с четырьмя металлическими шарами по углам. Кроватьстояла у самой двери в общий коридор. А я спал на пружинном диване, ближек окну. Посреди комнаты стоял стол. На нем отец чертил свой дипломный проект,а я готовил уроки. На нем же обедали. В углу стояла этажерка с книгами.Над нею - черная тарелка репродуктора. С отцом мы крепко дружили. Вместесобирали почтовые марки. По воскресеньям отправлялись на Кузнецкий мости в подворотне у марочного магазина покупали и обменивали марки. В подворотнестояли бородатые, неопрятно одетые люди с кляссерами за пазухой. Денегу отца не было. Однажды, чтобы купить какую-то дорогую серию, отец заложилв ломбард бабушкины золотые часы. А маме мы об этом не сказали. После Кузнецкогомы отправлялись к Никитским воротам в знаменитую шашлычную. Ее божественныйаромат овевал всю округу, от аптеки у Суворовского бульвара до консерватории.Отец заказывал мне порцию икры и шашлык по-карски, а себе что-нибудь подешевле.Я уплетал за обе щеки, а отец грустно и ласково смотрел на меня. Мама вэтот день занималась хозяйством. Убиралась в комнате, ошпаривала кипяткомиз чайника кровать: вываривала клопов. Коммуналка кишела клопами, и этопаллиативное средство она употребляла каждый месяц. Когда мы возвращалисьдомой, обед уже стоял на столе. Мама разливала янтарный бульон, раскладывалапо тарелкам румяные пироги.- Ты почему не ешь? - спрашивала она меняи сурово смотрела на отца. Или знала, или догадывалась. Но мы были вернымужской дружбе и молчали.Отец был шутник, охоч до розыгрышей. Мамарассказывала, как однажды к ним приехала из Гомеля погостить ее сестраЗина. Мама достала билет в Большой на "Лебединое озеро", а Зине хотелосьнепременно в оперу. Отец убедил ее, сказав, что принца танцует Троцкий.Вернувшись домой, разгневанная Зина обрушилась на отца. "Как, - удивленноспросил отец, - ты не заметила, что принц был в пенсне?"В предвоенные годы родители плохо спали.В соседних квартирах по ночам арестовывали людей. С нами через стену жилтихий человек, некто Сененков, с женой и глухонемой дочерью Олей, моейровесницей. Ходил он в неизменной толстовке, матерчатой кепке с длиннымкозырьком и с парусиновым портфелем. Говорили - служил бухгалтером. Однаждыночью я проснулся и услышал за стеной незнакомые голоса. У Сененковых шелобыск. Мать в ночной рубашке прижалась к двери и слушала, а отец, одевшись,вышел в коридор. Всю ночь мы не спали, а под утро я услышал страшный войОли. Говорить она не могла, только мычала. Когда Сененкова уводили, Олю,намертво вцепившуюся в отца, волокли по всему коридору. У парадной дверидворничиха, понятая, отпихнула ее сапогом, и та осталась лежать в передней,перед комнатой Яковлевых. Ее подняли и унесли в комнату отец и Артур Исаакович,управдом, рыжий толстяк, прозванный "пончиком". Я всегда удивлялся, откудау него такое имя.До войны я не имел понятия о своей национальности.Кажется, вообще не знал, что это такое. Когда мне приходилось слышать "еврей",смысл этого слова как бы не доходил до меня. Мама с отцом говорили по-русски.В школе, на Садовой, напротив нынешнего американского посольства, все мыбыли просто Вовы, Юры, Кирюши, носили красные галстуки и обещания давали"под салютом всех вождей". На этажерке для книг стоял мой любимый Пушкин,однотомник юбилейного тридцать седьмого года. В предисловии говорилось,что Пушкин воспевал дружбу народов, вместе с декабристами призывал к революциии боролся с эксплуатацией трудового народа. А пал жертвой царя и его охранки.В "Первом" шел фильм "Профессор Мамлок", и я смотрел его несколько раз,хоть смотреть было страшно. Опытного хирурга и патриота люди со свастикойна рукаве изгнали из собственной клиникитолько за то, что он еврей. Но это было далеко, в другом мире, где-то вГермании. Однажды я слышал, как Сененков говорил в коридоре со старым Яковлевым,отцом Сережи. Старик Яковлев носил потертый, но выглаженный костюм из черногобостонового сукна, очки в золотой оправе и часы с цепочкой в жилетном кармане.Был причесан на пробор, "взаймы", через лысину. По коридору ходил бесшумно,пригнувшись, держа голову набок, со сладко-приторной улыбкой, может быть,из-за золотых зубов. Я как-то вспомнилего много лет спустя, когда смотрел пьесу Сухово-Кобылина "Дело". Сененково чем-то спросил его, и старик ответил:- А вы спросите у пончика, управдома нашего...Он - еврейчик, но, вы знаете, очень толковый.Все изменилось в войну. В конце лета сорокпервого года меня и маму эвакуировали в Чкалов. Так назывался тогда Оренбург.Отец - директор московской фабрики, печатавшей агитационные листовки длянемецких солдат, получил чин подполковника, мотался между Москвой и фронтом.Мы жили у хозяев на Степной улице. Вдоль улицы стояли крепкие деревянныедома на кирпичном фундаменте и высокие, сколоченные из досок заборы. Зазабором бегали и звенели цепью собаки. На задворках в сараях откармливалисвиней. Все дома были с крыльцом. По вечерам на крыльце сидели хозяеваи грызли подсолнухи, провожая редких прохожих долгим хмурым взглядом. Ветергнал вдоль улицы песок и сгребал у заборов кучи из подсолнечной шелухи.Настоящего голода здесь не знали. Картошки и сырой тяжелой "чернухи" хватало.Раз в неделю мама приносила мне с работы, из госпиталя, большой кусок синегоколотого сахара. А на рынке за шерстяной отрез давали большой кусок сала.В Чкалове я пошел в пятый класс. Однажды, когда я возвращался из школы,на меня набросилась стая пацанов, сидевших на крыльце. "Жид, жид! Бей жида!"Били в кровь. И так повторялось не один раз. Я защищался, но их было много.Как-то в драке мне проломили голову, и мама забрала меня из школы. Воттолько тогда дошел до меня смысл этого слова, и мне показалось, что я попалв чужую, незнакомую мне страну.В ночь на первое января сорок третьегогода мы вернулись в наш дом на Поварской. Улица была темной. Голые липыросли из сугробов. Неубранный снег хрустел под ногами. Ранние, закутанныедо глаз прохожие брели с поклажей на санках. Слепые окна домов - в белыхбумажных переплетах. Так как отец подолгу пропадал на фронте, многое унас в комнате пропало. Особенно я сокрушался об этажерке с книгами и юбилейномоднотомнике Пушкина. В канун дня смерти Ленина приехал с фронта отец.Я прижался к нему. И не узнал отца. Шинель пахла морозом, табаком и чем-тогорьким, вроде дыма. А от отца несло водкой. И я понял, что детство ушлонавсегда. Той же ночью с отцом случился сердечный приступ. Меня разбудилкрик мамы. Неотложка не приезжала. Мама бросилась со всех ног в поликлиникуна Собачьей площадке. А меня увели к Яковлевым. Утром старуха Яковлеваодела меня и проводила в школу. На улице колючий ветер полоскал траурныефлаги, и я не знал, что отец умер...Я вышел из родного подъезда, едва не забывна почте сумку с продуктами. Повернул направо. Поравнялся с Институтоммировой литературы и памятником Горькому. Когда-то дом коннозаводства.После смерти мужа в этом доме некоторое время снимала квартиру старшаядочь Пушкина, Мария Александровна Гартунг. А в страшном тридцать седьмомгоду здесь открыли музей Горького. Сюда я заходил два раза. До войны -в комнаты музея. Там меня потряс один экспонат: портсигар, спасший молодомуГорькому жизнь, когда кто-то ударил его ножом. Во второй раз - совсем недавно,года три назад, тоже испытал потрясение. Меня пригласили на Пушкинскуюкомиссию с докладом о найденном в Париже дневнике Каролины Собаньской.Пушкин был страстно влюблен в нее. Он посвятил Каролине в1830 году одно из самых пламенных и печальных своих стихотворений "Чтов имени тебе моем ...". Два письма Пушкина к Собаньской дошли до нас вчерновиках, но все еще хранили тайну их отношений. Неожиданно на многиевопросы я нашел ответ в ее записках. Главное, однако, было не в этом. Судьбаэтой женщины удивительно современна. Собаньская была сексотом. Жизнь свелаее с четырьмя великими современниками: Пушкиным, Мицкевичем, Бальзакоми Шопеном. И ни один из них не знал, что она пишет платные доносы в Третьеотделение, следит за инакомыслящими, выдает польских революционеров. Ия рассказал о ее жизни так, как будто речь шла о современном литераторе,состоящем на службе в бывшем доме Ростовых. На комиссии сидели какие-тосуровые молодые люди с внешностью семинаристов. После моего доклада одиниз них сказал так:- Я понял, что вы осуждаете Собаньскую.А зря. Она боролась с восставшими поляками и неблагонадежными инородцами.А значит, укрепляла русскую государственность. Если бы Пушкин знал об этом,он наверняка одобрил ее деятельность.В первый момент от неожиданности я растерялся.А потом ответил члену Пушкинской комиссии, что поэт презирал стукачей итайных полицейских. И напомнил об эпиграмме на Фаддея Булгарина. Когдая вышел на свежий воздух под липы на Поварскую, то вспомнил о предисловиик пропавшему однотомнику Пушкина издания тридцать седьмого года. И подумал,что каждое время хочет заставить Пушкина служить себе. А Пушкин служитьне любил.Я шел по Поварской к Арбатской площади.Позади остались Гнесинское училище, здание бывшего венгерского посольства,Борисоглебский переулок и дом Шуваловой. А вот и Малый Ржевский. В этотпереулок я когда-то сворачивал по пути в университет. Шел по улице Герцена,проходил магазин "Консервы", памятник Тимирязеву на Тверском, консерваторию.У консерваторского двора часто останавливался. Во втором этаже правогофлигеля жил в те годы мой школьный товарищ Валя Смилга. После школы мывместе пришли в университет в сорок седьмом году. Я поступил на физическийфакультет, а Валя - на физтех. Этот новый факультет создали в том же годудля подготовки специалистов в области ядерной физики и атомного оружия.На него принимали особо одаренных молодых людей с подходящей анкетой. Впрочем,о том, что такое подходящая анкета, тогда, в сорок седьмом, мы понятияеще не имели. Валя был талантливый сибарит. Теплым утром он сидел у открытогоокна и дышал весенним консерваторским воздухом.- Ты куда идешь? - спрашивал Валя.- Как куда? На физфак.- Да не ходи ты туда. Ничему хорошему тамтебя не научат. Поднимайся ко мне. Расскажу про парадокс Эйнштейна -Подольского-Розена.Или сгоняем в шахматы.Как молодой физтеховец, Валя любил пофорсить.На самом деле физфак давал хорошие знания. Но учиться пришлось в концесороковых, начале пятидесятых, и в борьбе с безродным космополитизмом физфакбыл застрельщиком. Кафедрой магнетизма заведовал Аркадий Клементьевич Тимирязев,сын великого физиолога растений. Студенты прозвали его сыном памятника.Говорят, природа на детях отдыхает. Сын памятника все эти годы отдал неравнойборьбе со специальной теорией относительности Эйнштейна. Устраивались заседанияпо разоблачению идеализма в физике. Идеалистами были Хайкин, Ландсберг,Мандельштам... Академики Ландсберг и Мандельштам прославили отечественнуюфизику, открыв комбинационное рассеяниесвета в кристаллах. Только случайно Нобелевская премия досталась не им,а Раману. Я хотел попасть на отделение атомной физики, но туда меня невзяли. В общем, там, на физфаке, я наконец понял, что такое подходящаяанкета. Конечно, и тогда на физфаке работали честные и талантливые люди,вроде будущего ректора Рема Хохлова. Но не они делали погоду.В конце концов я попал на отделение радиофизикии писал диплом на кафедре профессора Николая Александро вича Капцова. Этобыл колоритный старик. Застенчивый, нелюдимый и угрюмый. Когда говорил,смотрел не в глаза, а в сторону. А говорил громким трубным голосом, потомучто был глух. Я запомнил его руку, державшую платок. Большую, сильную,в рыжеватых волосках, с массивным золотым кольцом на безымянном пальце.Был он учеником великого русского физика Петра Николаевича Лебедева и блестящимэкспериментатором. Принадлежал поколению, испуганному на всю жизнь. Говорили,что его отца, талантливого изобретателя и владельца электролампового завода,в революцию расстреляли и он испытал много горя. Нам, студентам, Капцовчитал спецкурс в Малой физической аудитории. Моя работа шла удачно. Одинсеместр на третьем курсе я даже получал стипендию Мандельштама. Потом этустипендию отменили.В тот самый семестр со мной случилось странноепроисшествие. На факультете была военная кафедра. Из нас готовили связистов,офицеров запаса. Занятия проводились по четвергам. В один из четверговпоявился новый преподаватель, некто полковник Николаев - приземистый, грузныйи очень важный. В иссиня-бритом мясистом лице - что-то бульдожье. Входяв класс, он провозглашал отрывисто и громко:- Здравствуйте, товарищи студенты!А мы, стоя навытяжку, отвечали хором:- Здравия желаем, товарищ полковник!Все как положено, и все бы ничего, тольконаш хор полковника не устраивал. Он требовал большей слаженности и заставлялповторять приветствие по многу раз. Ребята веселились. Как-то на переменея опасно пошутил. Сказал, что берусь пролаять во время приветствия. И это,видимо, будет то, что нужно полковнику.Ребята меня подначили. Сказали - слабо, кишка тонка. Делать нечего. Поспорилина шесть бутылок шампанского. Мой стол стоял у входа в класс, напротивдвери. В очередной четверг в проеме двери появился Николаев и, как обычно,отрывисто и сурово произнес приветствие. Класс начал дружно отвечать, ая в такт лаять. После слова "здравия" ребята замолчали, а я стал лаятьполковнику в лицо. Подробностей я не помню. Ребята рассказывали, что мыстояли навытяжку и ели друг друга глазами. И что от страха я долго не могостановиться. Потом будто бы взвыл и замолчал. Полковник оцепенел от ужаса,и мы долго стояли по стойке "смирно". Придя в себя, Николаев подошел кстолу. За столом он долго и сосредоточенно писал в классном журнале. Записьоказалась лаконичной: такого-то числа на уроке радиосвязи студент Фридкинлаял на преподавателя. В следующий четверг дежурный объявил, что меня вызываетначальник кафедры. Им был генерал-майор Артемьев, старый кадровый культурныйофицер. Как тогда говорили, "из бывших". На лекциях генерал любил вспоминатьстарину, подпустить словечко по-французски. Вхожу в его кабинет, докладываю,как положено. Смотрю - генерал слегка отодвигается. Потом, обшарив меняглазами, рукой предлагает сесть. Сейчасне помню в подробностях, что он говорил. Смысл речи сводился примерно кследующему. Итак, лаял... Дескать, всякое бывает. Но на кого лаял? На полковника,начальника цикла связи! Распространился слух, что на это я будто бы ответил,что был нездоров. Это неправда. Я чистосердечно просил прощенья и обещалвпредь этого больше не делать. Генерал отпустил меня с миром. История получилаширокую огласку. А время было глухое. Я ожидал исключения. Но обошлось.А стипендию Мандельштама тогда же иотменили. Потому что Мандельштам - безродный космополит. Шесть бутылокшампанского ребята выставили. И мы распили их вместе "под шарами". Такмы называли ресторан в соседней гостинице "Националь".В декабре пятьдесят второго я с отличиемокончил физфак. Но работы не получил. Дело было так. В то время на работураспределяли. Первую скрипку здесь, как и во всем, играл заместитель деканаФедор Андреевич Королев. Он был хозяином на факультете и проводил на немполитику партии и правительства. Помню егосонные подслеповатые глаза. На низкий плоский лоб спадал косой чуб, каку известного диктатора. А говорил тихим, убийственно спокойным голосом.Факультет называли королевство "Королёвство". Студентов по одному вызывалик нему в кабинет. Кабинет был полон, яблоку негде упасть: представителиминистерств, Академии наук, институтов. Студент стоял, а представителигромко и яростно отбивали его друг у друга. Военно-промышленный комплекснуждался в физиках, и спрос превышал предложение. Мы все толпились передкабинетом, ожидая очередного вызова, покаиз дверей не выходил один из наших с растерянным и радостным лицом: "Меняв аспирантуру..." Наконец вызвали меня. В мертвой тишине Королев эпическиспокойно зачитал мою неподходя щую анкету. Наступило тягостное молчание."Ты выйди пока", - проговорил замдекана. Когда меня впустили снова, онобъявил, что я поступаю в распоряжение Министерства промышленности средствсвязи и должен явиться 15 января к Валентину Иосифовичу Копылову, кадровику.Имя и дату я запомнил на всю жизнь. За два дня до назначенного срока газетыопубликовали сообщение об аресте врачей, "убийц в белых халатах". Выдающихсяпрофессоров-медиков арестовали давно, и об этом все знали. С одним из них,Борисом Борисовичем Коганом, мама работала в Яузской клинике. Маму ужес полгода как выгнали с работы, и мы жили на мою стипендию. В указанныйдень я явился в министерство и предстал перед лысоватым молодым человеком,сидевшим в отдельном кабинете за огромным столом с телефоном и бумажнымипапками. На стене над Копыловым висел большой портрет товарища Сталина.Я представился.- Знаю, помню, - сказал Валентин Иосифович,и глаза его приняли лукавое выражение. Потом лицо как-то сразу посерьезнело,и он сказал:- Значит, так. Выйдешь от меня, повернешьнаправо. Там лестница. Спустишься по ней на два этажа и дойдешь до серединыкоридора.Тут он сделал паузу. Я спросил:- А к кому там обратиться?- Там увидишь другую лестницу. Иди по нейдо конца вниз и сразу в вестибюль.- А потом?- Потом? Потом иди домой.Дальше была немая сцена. Я уставился нанего и тут только заметил, что в глазах у Валентина Иосифовича появилсятуман.- Ты что, русского языка не понимаешь?Иди домой. Перемелется - мука будет.Он был удивительно догадлив, этот кадровик.За сорок лет все и перемололось.Я вернулся на Поварскую, и мама сказала:- Вот видишь, на таком месте, а человекхороший. Ведь он запросто мог услать тебя туда, куда Макар телят не гонял.Когда началась перестройка, я часто вспоминалэтого футуролога из министерства. Однажды американское фотографическоеобщество наградило меня медалью. За ней я должен был ехать в США. Перестройкабыла в самом начале, и для загранпоездки еще полагалось сдавать уйму бумаг.Среди них - характеристику из партийного бюро. В нашем институте партийноебюро размещалось в специальной комнате на пятом этаже. Перед ней всегдамаялись сотрудники в ожидании вызова. Наконец назвали мое имя. В пустойкомнате за пыльными столами сидело несколько членов партбюро. Я узнал двухслесарей из мастерских и лаборанта, молодого парня в синем рабочем халатеи синих джинсах. Возглавляла комиссию строгая дама в очках с сухим, нервным,как будто обиженным лицом и поджатыми губами. Лаборант в синем тихо говорилпо телефону. Видимо, уже долго.- А она чиво? А он? Не слабо. Прямо таки сказал? Ну, отвязный мужик...Дама зачитала мою характеристику. Потомсказала:- Ну что ж, мы знаем профессора Фридкина.Какие у товарищей будут вопросы?Вопросов у товарищей не было. Синий лаборантпродолжал гудеть вполголоса:- А он чиво? А она? Ну да? Не хило. И самтачку пригнал?..- Нет вопросов? - продолжала дама в очках.- Тогда я спрошу. Вот вы впервые едете в США. Скажите, что вы ответитетам на вопрос, есть ли у нас антисемитизм?- Ну, меня часто об этом спрашивают заграницей...Я тянул время, лихорадочно соображая, чтобы сказать.- И что же вы отвечаете? - строго спросиладама.- Что он есть, - выдохнул я.От страха в животе у меня что-то оторвалосьи забурчало.- То есть как?Дама окаменела. Глаза ее стали как сверла.Поджатые губы вытянулись в нитку. Все смотрели на меня. Парень в синемсказал в трубку:- Слышь, подожди, здесь интересно.И положил трубку на стол. Тем временемя наметил линию обороны.- А что здесь особенного? У нас, к сожалению,еще есть все виды преступлений: убийства, изнасилования, грабежи. Естьи антисемитизм...- Ну, а сионизм у нас есть? - злорадноспросила дама, и стекла ее очков раскалились.- Думаю, что есть. У нас все есть, какв Греции, - трусливо пытался я отшутиться. - О сионизме я в газетах читал.И осторожно добавил:- Хотя сам с ним лично не сталкивался.- Больше вопросов нет? Вы свободны. Вызовитеследующего, - сказала дама, обращаясь к кому-то из членов.Когда я выходил, в спину мне неслось бормотаниесинего лаборанта:- У него что, башню снесло? А она чиво?А он? Вот это прикол...Характеристику мне выдали. Я понял, чтосистема перемалывается. И что мука будет скоро.Перед поездкой прошел инструктаж. СотрудникПрезидиума Академии наук сказал:- Учтите, в США серьезная криминогеннаяобстановка. Грабят и убивают. Сами понимаете: оплот империализма. Недавноакадемика Севостьянова ограбили. В лифте негр приставил нож к горлу и отобралвсе деньги и паспорт. Поэтому есть указание держать тут, в нагрудном кармашкедля платка, бумажку в двадцать долларов.И сотрудник приложил руку к сердцу, показав,где должны лежать деньги.- А почему именно тут? - спросил я. - Почемуне в брюках или боковом кармане пиджака?- Подумают, что лезете за оружием. А здесьбезопасно. В случае нападения двумя пальцами вытащите банкноту. Дескать,на - и отвяжись... Вот такое указание.- А двадцать долларов - не мало?- Ну, это уж как хотите.Перед самым отъездом я вспомнил об указаниии засунул пятьдесят долларов поглубже в нагрудный кармашек. В Рочестеря прилетел днем, а медаль должны были вручать тем же вечером. В гостиницея принял душ, побрился, надел чистую рубашку и нацепил галстук. А взглянутьв зеркало не успел. Меня доставили к какому-то ресторану на берегу озераОнтарио. На подстриженном изумрудном газоне стояли столики с белоснежнымискатертями и цветами. В отдалении официанты суетились у буфетного стола,откупоривали бутылки. Две телекамеры должны были запечатлеть и передатьторжественный момент. Мужчины были в темных клубных пиджаках, дамы - вдлинных открытых платьях. Саму процедуру мне объяснили еще в гостинице.Я должен подойти к столу, взять из рук президента Общества медаль, поблагодаритьи сказать несколько слов о научном сотрудничестве. Когда я приблизился,президент Пол Гилмэн сделал страшные глаза. В толпе гостей произошло непонятноеволнение. Гилмэн молча вращал глазами, я ничего не понимал. Это длилосьдолго. Наконец я опустил глаза и обомлел. Из нагрудного кармашка торчалабанкнота с портретом президента Гранта. Если бы это был платок, то он поцвету подошел бы к моему галстуку...Перед зданием Верховного суда Поварскуюзапрудили шикарные иномарки. А к дому на другой стороне улицы прибили памятнуюдоску. В этом доме Иван Алексеевич Бунин жил накануне своего бегства вОдессу и за границу. Как раз в то время, когда начались "окаянные дни".В старое время такую памятную доску и вообразить было невозможно. И я подумал:"Направо - верховный суд, а налево - высший суд". В этот бунинский домнесколько лет назад я заходил в гости к консерваторским друзьям. Послеужина за фортепиано сел небольшого роста хрупкий старичок. С профессоромВиктором Абрамовичем Цукерманом нас кто-то познакомил еще за ужином. Еготуше удивительно напоминало игру знаменитого Владимира Горовица. Кистькак бы плашмя опускалась на клавиатуру, и пальцы, почти не сгибаясь, прикасалиськ клавишам. Я сказал Виктору Абрамовичу об этом. И он рассказал удивительнуюисторию.В начале двадцатых годов он и ВладимирГоровиц жили в Киеве и учились в консерватории у знаменитого маэстро Блуменфельда.Почти однолетки, они восприняли его манеру игры. Обоим тогда было меньшедвадцати, их звали просто Витя и Володя. В ту весну, когда им предстоялорасстаться, на крутом берегу Днепра буйно цвели каштаны и сирень, а ВолодяГоровиц был влюблен в Витину двоюродную сестру. В тот год Витя уехал вМоскву учиться в консерватории, а Володя, задержавшись немного в Москве,навсегда покинул Россию и уехал в Америку. Еще в Киеве Горовиц пробовалсебя в композиции. На прощание он подарил Цукерману листок с нотами пьесы,которую назвал по-немецки "Wellen" (волны). Друзья никогда больше не виделисьи не переписывались. Как-то после войны Цукерман, уже профессор Московскойконсерватории, хотел написать Володе, но передумал. Писать за границу,а тем более в Америку, было опасно. А когда в сорок восьмом Шостаковичаизгнали из консерватории, затравили Прокофьева, а год спустя из Большогозала вынесли портрет Мендельсона, он и думать об этом перестал. Прошлопочти семьдесят лет. В девяностом году Владимир Горовиц, прославленныйрусский пианист, впервые приехал из США в Россию и дал концерт в Большомзале консерватории. Остановился он в доме американского посла, в Спасо-хаусе,между Арбатом и Трубниковским. Виктор Абрамович пришел на концерт и всете несколько дней, что Горовиц жил в Москве, очень волновался. Он заранеевыхлопотал через Министерство культуры разрешение посетить Спасо-хаус.В условленное время пришел туда с портфелем, в котором между книгами иподарками лежал пожелтевший листок с пьесой "Волны". Восьмидесятилетниемузыканты сидели в креслах, и по всему было видно, что Горовиц гостя неузнает. Виктор Абрамович назвал себя, и Горовиц закивал и вежливо улыбнулся,отчего его узкие слезящиеся глаза сжались в щелку, а длинный нос вытянулся.Он помнил и консервато рию, и Блуменфельда, и дом на Подоле, а вот Цукерманавспомнить не мог. Тогда Виктор Абрамович вынул из портфеля листок с пьесой.Горовиц пробежал глазами ноты, узнал свой почерк и сокрушенно, часто, по-стариковскизакивал головой. Они еще долго вглядывались в лицо друг другу, говорилио чем-то случайном, ненужном, и уже на улице Виктор Абрамович вспомнил,что так и унес подарки в портфеле. И еще пожалел, что не спросил гостяо своей кузине. Помнит ли он, знает ли, что она погибла в Бабьем яру?..В самом конце Поварской, у Арбатской площади,- церковь Симеона Столпника. Раньше этот древний прелестный храм был скрытот глаз. Я не видел его, когда возвращался из школы Мерзляковским переулком.Видимо, его загораживал какой-то дом или забор, сейчас не помню. В пустойцеркви было тихо. У бедного иконостаса горели свечи. Я присел на скамьюнапротив свечного ящика. Что за тяжесть на сердце? Неужели дань ностальгии?Ах, да... Ведь я сегодня промотал мамино наследство. И еще. В журнале моирассказы не взяли. Сотрудник редакции сказал извиняющимся голосом:- Знаете - хорошо. Даже трогательно. Еслибы вы принесли это в шестидесятые годы, мы бы с руками... А нынче так непишут.- А как пишут? - задал я глупый вопрос.- Да как вам сказать...Литсотрудник понял вопрос как риторическийи отвечать не стал. А я недоумевал. Ведь в шестидесятые за такие рассказы...Тогда бы не с руками, а по рукам. А может, и в самом деле время мое прошлои пора свет тушить? А как же преемственность? Революции не приносят добрани литературе, ни жизни. Взять хотя бы Поварскую. Ведь как изменилась улица!Все эти иномарки, столики под зонтиками на тротуаре, реклама. А старыелипы и дома все те же. Липы старые, а дух от них пряный, тревожный и молодой.Сегодня идешь по Поварской и дышишь легко, полной грудью. Так и дышалосьздесь в далекие детские годы. Потому, что тогда мы еще не знали про подходящуюанкету и про все остальное.И все-таки пятница - день тяжелый. В этотдень делами лучше не заниматься. Сидеть бы дома, пить чай, читать или слушатьмузыку.

...Шуми, шуми, послушное ветрило,


Центральный дом литераторов.


Дом политкаторжан. Ныне - Театр киноактера.Сразу после вручения премии. Злополучнуюбанкноту я запрятал поглубже в карман.У крыльца дома Альберта Эйнштейна вг. Принстоне, США.

Угол Поварской (бывшей улицы Воровского)и Трубниковского переулка.

Особняк "Ростовых".
Церковь Симеона Столпника.




(01) (02) (03) (04) (05) (06) (07) (08) (09) (10) (11) (12) (13) (14) (15) (16) (17) (18) (19) (20) (21) (22) (23) (24) (25) (26) (27) (28) (29) (30) (31) (32) (33) (34) (35) (36) (37) (38) (39) (40) (41) (42) (43) (44) (45) (46) (47) (48) (49) (50) (51) (52) (53) (54) (55) (56) (57) (58) (59) (60) (61) (62) (63) (64) (65) (66) (67) (68) (69) (70) (71) (72) (73) (74) (75) (76) (77) (78) (79) (80) (81) (82) (83) (84) (85) (86) (87) (88) (89) (90) (91) (92) (93) (94)