Даниил ДАНИН. _Без преувеличения:летом 1932 года в нашей поэзии произошло маленькое событие. Маленькое -потому что то была всего лишь публикация четырех новых стихотворений здравствующегопоэта. Событие - потому что этим поэтом был Осип Мандельштам.История замечательной поэзии русского Серебряноговека тогда еще не могла быть написана: она длилась - она еще накапливаласвои свершения и беды, свои заслуги перед мировой культурой и провинностиперед тоталитарной властью. Довольно вспомнить, что еще полны были нераскрытыхсил Анна Ахматова, Борис Пастернак, Марина Цветаева... С ними в одном рядустоял и Осип Мандельштам. Удивительно - они были погодками: 1889 - годрождения Ахматовой, 1890 - Пастернака, 1891 - Мандельштама,1892 - Цветаевой. Надо бы добавить 1893 - год рождения Маяковского. Нона рубеже 30-х его уже не стало: он покончил с собой, попросив никого невинить в его смерти. А виновник был один - скрытая в глубинах жизни ложьреволюции, которой он самоотреченно служил, "наступив на горло собственнойпесне".А Осип Мандельштам? Хотя на рубеже 30-хгодов для него еще не началась пора трагической опалы, голос поэта ужетогда звучал опально:"Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастьяи дыма..." (Это 1931 год.)"Мне на плечи кидается век-волкодав..."(И это год 1931-й.)"И всю ночь напролет жду гостей дорогих,Шевеля кандалами цепочек дверных". (А этои того раньше - 1930-й - год ухода Маяковского. Сообщение о смерти МаяковскогоМандельштам назвал "океанической вестью".)Строки и строфы тяжелых предчувствий игибельных прозрений часто омрачали мандельштамовские стихи тех лет. Но,странным образом, этого как раз нельзя было бы сказать о четырех стихотворениях,опубликованных в 32-м году на страницах июньского номера "Нового мира".Особенно об одном из них, далеком не только от реалий и умонастроений тойпоры, но и, казалось бы, вообще от бытия человека в истории. Нежданное-негаданное,необычайное даже для поэзии Мандельштама, всегда полной непредсказуемостей,то стихотворение называлось "Ламарк". И начиналось так:Был старик, застенчивый, как мальчик.Неуклюжий, робкий патриарх...Кто за честь природы фехтовальщик?Ну, конечно, пламенный Ламарк.Уже эта первая строфа - а всего их былов стихотворении восемь - требовала для широкого читателя построчных комментариев.Начиная прямо с названия: Ламарк - кто это? Говорят - ученый? Даже известный?Но какого века, какой страны, какой специальности? Скорее всего, можнобыло услышать: "Мы его в школе не проходили". И легко можно было догадаться:это ученый-естествоиспытатель, раз уж он - защитник "чести природы". Однаконичего большего первая строфа не сообщала, если не считать образной - поэтической- информации. А она рисовала удивляющий портрет Ламарка. Словнобы невозможный...Застенчивый старик-патриарх, неуклюжийи робкий, являл собою вместе с тем пламенного фехтовальщика! Что же этомогло означать?Броское сочетание несочетаемого. Стилистическийкентавр. Иначе - оксюморон, вроде тех, что уже вспоминались нами не раз:"Живой труп" (Толстой), "пышное природы увяданье" (Пушкин), "...мама, вашсын прекрасно болен" (Маяковский)...Оксюмороны тем замечательны, что вопреки- а лучше сказать, благодаря! - своей очевидной нелепости выразительноотображают сложности в структуре реально сущего. Так, кроме портрета Ламарка,есть у Мандельштама оксюморон, выразивший драматизм его скудной жизни:В прекрасной бедности, в роскошной нищете,Живу один - спокоен и утешен.И есть вариант: "в роскошной бедности,в могучей нищете..." Не менее нелепо, чем первый вариант. Но ведь и неменее выразительно, не правда ли?Вот так и "нелепый портрет" Ламарка навернякадостоверно отражал необычные черты в его личности и судьбе. Ручательствомтому само имя портретиста - поэтический гений Осипа Мандельштама. Конечно,он многое проведал о своем герое, прежде чем восторженно заговорил о нем.А нам-то всего интересней - с точки зрения кентавристики, - отчего ему,поэту, вообще ДУХОВНО ПОНАДОБИЛОСЬ создавать стихи (и, как мы увидим,не только стихи) о знаменитом ученом-натуралисте (и, как мы увидим, нетолько о нем одном)...Это еще один непредвиденный сюжет в рядукентаврических взаимодействий искусства и науки - сродни "Фаустовскомудневнику" академика Сергея Вавилова и сюжету "Эйнштейн-Достоевский".

"Можно напророчить, хотя бы шутки ради,что когда-нибудь возникнет целая наука - кентавристика... Ее предметомбудет тонкая структура парадоксов (и многое другое)..."
Свое пророчество, относящееся к 1968году, Д. С. Данин сам же и воплощает в жизнь. Уже несколько лет он читаеткурс кентавристики в Российском государственном гуманитарном университете.Даниил Семенович - мастер научно-художественной литературы, автор книг"Добрый атом" (1957), "Неизбежность странного мира" (1961), "Резерфорд"(1967), "Нильс Бор" (1978), "Вероятностный мир" (1981), с которым читатели"науки и жизни" знакомились, как правило, на страницах журнала задолгодо того, как эти работы появлялись на прилавках книжных магазинов (см."самый интересный журнал Наука и жизнь " №№ 1, 2, 5-7, 9, 10,1971 г.; № 4, 1972 г.; № 12, 1973 г. и т. д.).
Будем надеяться, что и последние публикации- а тема кентавристики уже затрагивалась в журнале в 1996 году (№№ 5 и6) - продолжат сложившуюся традицию. Эссе, которое сегодня предлагаетсявниманию читателей, находится на стыке науки и литературы.

А потом вышли "Гидрогеология" и поток работв обоснование идей эволюции - вплоть до фундаментальной "Философии зоологии",признанной главным его ученым трудом. Ему исполнилось тогда уже 65 лет!..Возраст не самый подходящий для поединков на шпагах. Но еще достаточнорабочий возраст для пламенного заступничества "за честь природы" в поединкахнаучных. А в таких поединках имелась нужда: его эволюционные взгляды, хотьи далекие от истинности, являли собою новое слово в постижении живой природыи, разумеется, вызывали враждебное отношение многих авторитетов. Срединих первенствовал еще сравнительно молодой Жорж Кювье. Он видел "честьприроды" не в постепенном развитии, а в смене катастрофических переворотов,порождающих все более высокие формы живого...Ламарк был неутомим. После "Философии зоологии"он еще долгие годы писал "Естественную историю беспозвоночных"... Но завершалее, семитомную, уже с помощью домашних.В год своего семидесятипятилетия он ослеп.И только это несчастье могло превратить его в "неуклюжего робкого патриарха".Последние свои труды он вынужден был диктовать дочерям. С трагическим осознаниембеды, постигшей ученого-натуралиста, написал о случившемся Мандельштам- не в стихотворении о Ламарке, а в прозаических записях о натуралистахламарковско-дарвиновских времен: "Ламарк выплакал глаза в лупу.Его слепота равна глухоте Бетховена"!Это - в "Черновых набросках...". А потом- в беловике: "Ламарк выплакал глаза в лупу. В естествознании он - единственнаяшекспировская фигура".В медленном поединке со старостью в концеконцов всегда побеждает она. С годами звезда Ламарка стала опускаться загоризонт истории. В краткой его биографии можно прочесть:"... Умер он в возрасте 85 лет на рукаху своих дочерей, одинокий и забытый соотечественниками".Другой биограф добавляет, что окончил онсвои дни в крайней бедности. Явное свидетельство того, что ученый пережилсвое время и молодые коллеги по науке уже не нуждались в нем и не помогалипатриарху. Или не сумели оценить по заслугам? По крайней мере, во Франции.Зато по другую сторону Ламанша – в Англии...В Англии об эту пору, когда уходил из жизниглубоким стариком Жан Ламарк, вступал в жизнь двадцатилетним юнцом ЧарльзДарвин.Готовившийся поначалу в Кембридже к санусвященника, он как раз тогда изменил богословию, весь отдавшись исследовательскойстрасти наблюдателя-натуралиста.Между прочим, почти через полвека, в поразительныхсвоих "Воспоминаниях о развитии моего ума и характера", он признался, чтов Кембридже "ни одному занятию не предавался даже приблизительно с такойогромной страстью, ... как коллекционированию жуков". В этом признанииглавным было слово "страсть", а не "жуков". Потом, до конца дней своих,он страстно "коллекционировал" всю живую природу Земли. И одним из предшественниковсвоих, едва ли не главным, почитал именно Ламарка.Ровно через тридцать лет после смерти забытогосоотечественниками великого француза, в 1859 году, вышло первое изданиеэпохального труда великого англичанина "Происхождение видов путем естественногоотбора". И в начальных строках добавленного к этой книге "Историческогоочерка развития воззрений на происхождение видов..." Дарвин написал: "Ламаркбыл первым, чьи выводы по этому предмету привлекли к себе большое внимание.Он отстаивал воззрение, что все виды, включая человека, произошли от другихвидов... на основании законов природы, а не вследствие чудесного вмешательства..."Это не означало, однако, что действующиетут законы природы воистину открылись уже Ламарку. Нет, он не добавлялрешающе важного объяснения к словам о происхождении видов: "путем естественногоотбора". Он верил в такую неправдоподобную причину эволюции, как таинственноестремление всех живых существ к "заказанному" совершенствованию. И полагалпри этом, что полезные изменения в органах возникают путем упражнения изакрепляются просто тренировкой. Не без иронии Дарвин привел как примерубеждение Ламарка, что шея жирафа стала постепенно достаточно длинной дляудобства поедания листьев с высоких ветвей: она вытягивалась от поколенияк поколению, и всякий раз благоприобретенная длина-прибавка, достигнутаяпапой или мамой, делалась наследуемым признаком - передавалась детенышамжирафов... Никакого естественного отбора жизнеспособных особей при такомвзгляде на эволюцию, конечно, не требовалось. Но и механизм появления новыхвидов оставался совершенно непонятным. Не мог этот механизм сводиться к"унаследованию привычек", даже очень полезных. Да, именно так, снова небез иронии, назвал воззрение ламаркистов Чарльз Дарвин. Рассказав об одномярком примере естественного отборажизнеспособных в муравейнике, он написал в конце главы об инстинктах: "Меняудивляет, что до сих пор никто не воспользовался этим показательным примером...против хорошо известного учения об унаследованных привычках, защищаемогоЛамарком".

... Жан Батист Пьер Антуан де Моне шевальеде Ламарк, проживший всю вторую половину XVIII века и первую треть XIX(1744-1829), был действительно знаменитостью в природоведении - в тех егоразделах, где изучалась живая природа. Ему принадлежала заслуга введенияв научный обиход самого термина БИОЛОГИЯ .Он явился важнейшим предшественником ЧарльзаДарвина в учении об эволюции. Но в отличие от всесветной популярности Дарвинагромкая известность Ламарка не выходила далеко за пределы научной среды.И потому расхожая молва не создала какого-нибудь "канонического" его образа(ну, вроде ньютоновских локонов до плеч или тонкогубой усмешки Вольтера,сократовской формы головы Верлена или дарвиновской благодушнойбородатости). Странный портрет Ламарка никем не был подсказан Мандельштаму.И он позволил себе непозволительное - кажется, не имеющее параллелей вискусстве: свел воедино юношеское и стариковское в Ламарке! Оттого и возникпортрет-оксюморон.Младший из одиннадцати детей небогатогоземлевладельца на севере Франции, 16-летний Жан Ламарк, следуя традиции,поступил на военную службу и вовсе не собирался становиться ученым-натуралистом.Шла Семилетняя война (1756-1763), втянувшая в свою орбиту почти все страныЕвропы. И "пламенный фехтовальщик" - француз - был ранен в бою на голландскойземле. За отвагу ему, совсем еще юнцу, присвоили офицерское звание. Нозастенчивость, вполне совместимая с храбростью, совсем не сочеталась своинственностью... Ему исполнилось 28, когда он решил стать мирным медикоми поступил в парижскую Сорбонну, дабы получить диплом врача. Однако и врачомон не стал - занимался в Высшей медицинской школе ботаникой. К 34 годамон издал трехтомную "Флору Франции". С этого начался путь выдающегося биолога.

80-летний Август Вейсман умер в 1914 году,не подозревая, что через двадцать лет - в 30-х годах - на одной шестойземного шара его имя, в связке с высокими именами Грегора Менделя и ТомасаМоргана, начнут предавать анафеме. Иначе говоря - отлучению от "советскойбиологии" (словно естествознание - "знание природы" - можетбыть советским или не советским, партийным или государственным). Тройнойнаучный термин "вейсманизм-менделизм-морганизм" будет введен как политическоеклеймо для шельмования и преследования подлинной науки о живом - той генетики,что противостояла преднамеренной лжи и просто невежеству лысенковцев. Истанет бедственной судьба неподкупно-честных наших исследователей. Преждевсего - выдающихся.Так, придется Николаю Тимофееву-Ресовскомууже в 30-х годах предпочесть изгнанническую жизнь в эмиграции неизбежнойгибели на родной земле. Так, в 40-х придется Николаю Вавилову - "ботаникувека" - и вправду мученически погибнуть в застенках саратовской тюрьмы...А когда в 50-х видный генетик Владимир Эфроимсон, лишенный за строптивостьправа работать в своем институте, напишет, перебиваясь с хлеба на воду,историко-статистический трактат о лысенковщине - "25 лет безнаказанныхпреступлений", эта безупречно документальная книга опубликована не будет.Конечно, не будет! Ибо до эпохи гласности - до середины 80-х годов - должнопройти еще четверть века с лишним, и лишь тогда сделается возможным открытоеразоблачение всяческих "социалистических" мафий, а среди них - мнимонаучных.

Прошли годы. Десятилетия. Три четвертивека. И некогда "хорошо известное учение" превратилось в зловеще известное: оно стало краеугольным камнем "мичуринской биологии" или "лысенкоизма"- агрессивной лженауки, свершавшей свои бесчинства под одобрительным водительствомСталина. Наследование благоприобретенных признаковбыло провозглашено универсальным законом биологической наследственности. И этот антидарвинизм объявлялся марксистско-ленинским "творческим дарвинизмом".Он открывал путь для экономической лжи - для утопических планов скоростногоулучшения нужных сельскохозяйственных культур. А заодно и скоростных награждениймичурино-лысенковцев чинами, привилегиями, премиями и политическим иммунитетом.Иными словами - неприкасаемостью для научной критики. Антинаучные обещаниялысенковцев проваливались, но тотчас заменялись новой ложью: очереднымипосулами.Гонимыми стали термины "гены", "хромосомы","мутации"... И вместе с ними - все замечательные доказательства, что наследуютсятолько изменения в генетическом аппарате живых особей, а не благо- илизлоприобретенные ими новинки во "внешних тканях".Выдающийся эволюционист Август Вейсманбезжалостно рубил крысам хвосты из поколения в поколение, но бесхвостыхкрысят все равно не рождалось: этот "благоприобретенный признак" по наследствуне передавался. (А вообще-то говоря, Вейсман мог и не ставить свой знаменитыйэксперимент против ламаркизма. Его поставила история иудаизма и мусульманства:из века в век миллионы раз вынужденно повторялся обряд обрезаниякрайней плоти у мальчиков. И уж у всех народовво все времена девочки неизменно рождались девственницами: природа позаботилась,как всегда, о нерушимости своих законов.)

"Я дружбой был, как выстрелом, разбужен..."- написал об этом Мандельштам в стихотворении, посвященном Борису Кузину.Тем необычайней была их духовная близость,что они полярно различались по стилю жизни.Мандельштам не умел, да и просто не могбы, постоянно бедствуя в "роскошной нищете", вести упорядоченное существование,хотя и не принадлежал к богеме. А Кузин, принуждаемый кроме велений своейнатуры рабочей дисциплиной ученого-исследователя, напротив, был человекомстрогого распорядка в жизни. Он вспоминал, что условиться с О. М. о точномвремени встречи или довериться его календарным обещаниям значило навернякаобмануться.... Между прочим, когда-то, в юности, Мандельштамнаписал:И Батюшкова мне противна спесь:Который час, его спросили здесь,А он ответил любопытным: вечность!Так мог бы и сам он отвечать любопытным.В те же юные годы он утвердился в жизни как бы надмирно: "на стекла вечностиуже легло мое дыхание, мое тепло" - внушал он себе, всего только восемнадцатилетнему!Однако же напрасно он укорил тогда в спесивости несчастного поэта Батюшкова- старшего современника-друга Пушкина. Выдающийся стихотворец страдал душевнойболезнью. И по свидетельству его лечащего врача, это он самому себе задумчивозадавал вопрос: "Который час?" и самому себе отвечал проникновенно: "Вечность!"И звучала тут не спесь, а горечь больного, в светлые минуты сознающегосвою болезненную отлученность от нормального течения жизни... МолоденькийМандельштам, зная молву о поразительном ответе поэта на бытовой вопросишкоо времени, наверняка не знал врачебной "Записки о болезни надворного советникаК. Д. Батюшкова" и позволил себе возвести напраслину на автора неумирающихстрок, знакомых решительно всем:О, память сердца! Ты сильнейРассудка памяти печальной...Но Мандельштам сполна загладил свою винуперед Батюшковым, с годами приобщив его к сокровенным глубинам своей "памятисердца". Странное, трудно объяснимое совпадение: как раз в разгар своего"романа с биологией" - ранним летом 32-го года, когда написал он стихио Ламарке, родилось у него и замечательное стихотворение о Батюшкове, полноелюбви и признательности к его поэтическому гению. Тогда же - в 1932-м -появились и стихи с посвящением Борису Сергеевичу Кузину, своею дружбойразбудившему его, подобно вдруг раздавшемуся выстрелу... Сам Кузин вспоминал:"Конечно, при коренном различии наших характеров и привычек дружба с Мандельштамами(О. М. был неразлучен с женой - Надеждой Яковлевной. - Д. Д.) порой меняпросто изматывала. Но ведь все наши несходства относились только к житейскимделам".А о чертах духовного сходства нужно лиговорить что-нибудь большее, чем сказал старший, когда увидел в младшемсвое "второе я". Нужно лишь добавить, как благодарно вспоминал Мандельштамэриванские разговоры с Кузиным на вполне научные биологические темы: "...Теплыйсвет, излучаемый устным поучением, - писал он о Борисе Сергеевиче, - яснаядидактика дружеской беседы намного превосходит вразумляющее и поучающеедействие книг".Так сорокалетний Мандельштам стал учитьбиологию с голоса. (И, наверное, мысленно уподоблял себя слушателям платоновскойАкадемии или перипатетикам Аристотелева Ликея... Он ведь любил античность.)Но слова "учить биологию" едва ли точны. Его нельзя вообразить за учебником.Зато легко вообразить восхищенным вопрошателем и воодушевленным разглядывателемэкспонатов - от крыльев бабочек и гербариев до макетовв зоомузее."...Я благодарю кита за то, что он пробудилво мне ребячье изумление перед наукой.В зоологическом музее.Кап... кап... кап...- и кот наплакал эмпирического опыта.Да закрутите же, наконец, кран!Довольно!"Можно удивиться этому капризному чередованиюфраз и полуфраз. (И даже рассердиться, черт возьми, можно!) Но такова ужпроизвольная проза Мандельштама, не ищущего одобрения читателя... Этимстрокам о музейном ките и требованию прикрутить поток предметного биологическогоопыта предшествует признание Мандельштама, что он читал Линнея, Бюффона,Палласа, да еще Ламарка и Дарвина. И что это чтение, благодарствует он,"ОКРАСИЛО МОЮ ЗРЕЛОСТЬ "!Стало быть, все-таки "учил биологию" нетолько с голоса своего молодого друга Кузина, а еще и по классическим текстам?Возражение резонное. Но ведь то были не учебники, и он вовсе не осваивал,как студент-переросток, биофакты и эмпирический опыт - "кап...кап...кап".Он недаром воскликнул: "Довольно! Закрутите же кран!" Его увлекали не частности,а МЕНТАЛИТЕТ великих биологов. А литературно - их СТИЛЬ!Вторгаясь в, казалось бы, чужое, он оставалсяпоэтом. В заметках "Вокруг натуралистов" Мандельштам написал: "Не обращатьвнимания на форму научных произведений так же неверно, как игнорироватьсодержание художественных: элементы искусства неутомимо работают и здесьи там".Право же, поэту трудно было бы высказатьмысль столь же близкую духу КЕНТАВРИСТИКИ , как эта! А его молодойдруг-биолог писал еще более КЕНТАВРИЧЕСКИ (если позволительно таквыразиться): "...Поднять биологию на подобающую ей высоту способен толькоученый, полноценно воспринимающий искусство. Он может ни в одном своемписании не упомянуть ни о Бахе, ни о Пушкине, но чисто научная его мысльпарит на большой высоте, если ему понятно,каких вершин духа достигали эти гении. Я говорю о биологии, а не о естественныхнауках вообще, потому что именно она некоторыми своими важнейшими сторонамитак тесно примыкает к искусству".Совершенно в духе этих строк Бориса Кузина(а Мандельштам знать их не мог, ибо они - из частного кузинского письма,написанного уже после гибели Мандельштама) звучат мандельштамовские строки31-го года: "Кто не любит Гайдна, Глюка и Моцарта, - тот ни черта не пойметв Палласе".

Но зачем этот беглый экскурс в трагическуюисторию нашей биологии? Зачем так осложнять рассказ о внезапном приобщенииОсипа Мандельштама к истории духовных забот биологов-натуралистов прошлого?А короче - зачем исторический - скорее даже идейно-политический! - комментарийк невинному мандельштамовскому "Ламарку"?А затем, что без этого может сложитьсясовершенно ложное представление о возникновении странной - кентаврической!- страсти поэта-гуманитария к естественно-научной дисциплине. Да вдобавокк дисциплине не просто научной, а становившейся злободневно ПАРТИЙНОЙ!... На совести искусства советской порымного непростительных грехов. Один из них - верноподданнейшее обслуживаниеофициальной политики в сфере культуры: раболепное восхваление или охаиваниевсего, что восхваляло или охаивало начальство во главе с "кремлевским горцем".А потом другим - очередным - всезнающим Генсеком. Биологии особенно "повезло".Сколько поэтов, прозаиков, драматургов, публицистов расписались в своемдуховном ничтожестве: начиная со второй половины 30-х и кончая первой половиной60-х годов они возглашали здравицы криминальнойлысенковщине и предавали издевкам неподкупных ученых... Можно не называтьимен старательных лжецов. Они уже не звучат сегодня. О забвении позаботиласьистория... Но вот что мне случилось услышать от честнейшего генетика:- Послушайте, а как быть с Осипом Мандельштамом?Как быть с его "Ламарком"?!В самом деле: как тут быть? Ведь лысенковцыпочитали Ламарка "своим"! Так неужто они могли почитать своим и поэта ОсипаМандельштама? Предположение невероятное! В пору иронически воскликнуть:докентаврировались!.. Но все-таки вопрос остается. Ответить на него, ксчастью, нетрудно. Для этого надо только рассказать, когда и как далекийот естествознания поэт обольстился БИОЛОГИЕЙ .В "Черновых набросках к "Путешествию вАрмению" Мандельштам сделал существенное для всей этой истории признание:"С тех пор, как друзья мои - хотя это слишком громко, я лучше скажу приятели- вовлекли меня в круг естественно-научных интересов, в жизни моей образоваласьширокая прогалина. Передо мною раскрылся выход в светлое поледеятельности".Это началось летом 1930 года, когда оннежданно-негаданно познакомился в Эривани* с биологом Борисом СергеевичемКузиным.Мандельштаму шел сороковой год, а Кузинубыло двадцать семь. Люди разных поколений и разной среды, они тем не менеепродолжили случайное знакомство в осенней Москве потому, что душевно-духовноприглянулись друг другу. Молодой ученый, любивший современную поэзию изнавший в ней толк, высоко ценил стихи Мандельштама. По словам Кузина,он "завораживал себя бормотаньем волшебныхстихов" из сборника "Тристиа" - мандельштамовской книги 1921 года... АМандельштам, к той поре еще мало сведущий в бионауках и, наверное, менеевсего - в энтомологии - специальности Кузина, пленился прежде всего остальногосамою личностью нового друга. Увиделв нем свое "второе я". Для многосложной и многострадальной натуры открытьв другом как бы собственного двойника - событие будоражащее.

Жан Батист Пьер Антуан де Моне шевальеде Ламарк (1744-1829).
Ему принадлежала заслуга введения внаучный обиход термина "биология".

...Немец Петр Симон Паллас (1741-1811) былрусским естествоиспытателем-натуралистом, путешественником. И конечно -биологом, хотя сам не знал этого, ибо его современник француз Ламарк толькоеще вводил в обиход науки слово БИОЛОГИЯ . Вероятно, благо, чтопоэт начал свои биологические чтения с Палласа. Мандельштама увлекла поэзиячистой описательности и не отпугнула громоздкая терминология биологов-систематиков,если бы их тома он открыл первыми. Впрочем, может быть, такой ясной очередностии не было. По свидетельству Эм. Герштейн, "на кухонном столике" у Мандельштамовс равной вероятностью можно было увидеть "огромный том Палласа или Ламаркас красочными иллюстрациями".Так или иначе глубоко пленил его воображениене столько Паллас, сколько Ламарк - истинно великий биолог. И до стихотворения1932 года он написал о французе замечательные прозаические строки, правда,нелегко поддающиеся бесспорному, да и просто разумному толкованию. А замечательнымихочется назвать эти строки потому, что они загадочно темпераментны, точнопоэт вдруг ощутил себя рыцарем Прекрасной Дамы - Научной Истины, "покрытойвуалью". Вот его первые слова о Ламарке на страницах знаменитого "Путешествияв Армению" (1930-1933): "Ламарк боролся за честь живой природы со шпагойв руках. Вы думаете, он так же мирился с эволюцией, как научные дикариXIX века? А по-моему, стыд за природу ожег смуглые щеки Ламарка. Он непрощал природе пустячка, который называется изменчивостью видов.Вперед! К оружию! Смоем с себя бесчестиеэволюции".Если расшифровывать эти рапирные выпадылогически, получится вот что... Ламарк вовсе не стыдился эволюции - ондаже мирился с ней, но только не так, как "научные дикари XIX века"! (Очевидно,подразумевались дарвинисты. О них осведомлен был поэт, но еще ничего немог знать Ламарк.) Если он каким-то образом "не прощал природе" изменчивостивидов, то, стало быть, саму-то изменчивость наблюдал и признавал?! В чембы ни заключалось непонятное "бесчестье эволюции", от человека требовалосьэто бесчестье "смывать", но, значит, человек все-таки был подвержен эволюции!А "честь живой природы" - Прекрасной Дамы для рыцаря со шпагой - это, по-видимому,не всеми признаваемая в ту пору "подвижная лестница" видов и подвидов живого,начиная с простейших и кончая человеком, и даже сверх того - Творцом природы- Богом деистов... Об этой "лестнице" эволюции Мандельштам написал тогдаже в стихотворении 32-го года:...На подвижной лестнице ЛамаркаЯ займу последнюю ступень.В ламарковских тирадах Мандельштама всепоэтически неоднозначно. Но, пожалуй, всего удивительней, что нигде нетнамека на главную спорную идею великого француза - на его убеждение, чтоособи передают по наследству возникшие у них привычки и результаты тренировок.А есть у мандельштамовского Ламарка такая черта: "... Ламарк, полный предчувствияистины и захлебывающийся от отсутствия конкретных подтверждающих ее фактов...,говорит как член Конвента. В нем и Сен-Жюст, и Робеспьер.Он не столько доказывает, сколько декретирует законы природы".Все это и многое другое писалось в начале30-х под глубоким влиянием внезапной дружбы с Борисом Сергеевичем Кузиным.А Кузин почитался неоламаркистом! Не в этом ли все дело?! Приставка "нео"мало что меняла в философии ламаркизма. И Мандельштам сумел это сразу почувствовать:"Я... все глубже вживался в вашу антидарвинистскую сущность и изучал живуюречь ваших длинных нескладных рук, созданных для рукопожатия в минуту опасностии горячо протестовавших на ходу против естественного отбора".Так являл ли собою нео- или просто ЛАМАРКИСТАи Осип Мандельштам? Вполне годилось бы коротенькое "да!", если бы не вмешалсяв его биологические чтения Чарльз ДАРВИН. А вмешался он, в сущности, ещераньше Ламарка, ибо уже в школьные годы, очевидно, учебная программа заставиламальчика что-то читать про естественный отбор. И в записках о "Литературномстиле Дарвина" сорокалетний Мандельштам признался: "В детстве я приучилсебя видеть в Дарвине посредственный ум... Естественный отбор. Я спрашивал:стоило ли утруждать природу ради столь краткого и невразумительного вывода.Но познакомившись ближе с сочинениями знаменитого натуралиста, я резкоизменил эту незрелую оценку".Да, теперь он уже не позволил бы себе отнестиДарвина к "научным дикарям XIX века"! Его покорило то, что он назвал "научнойпрозой" Дарвина. И только поэт мог написать то, что написал о "Происхождениивидов" Мандельштам: "Бодрящая ясность, словно погожий денек умеренногоанглийского лета, то, что я готов назвать "хорошей научной погодой", вмеру приподнятое настроение автора заражает читателя, помогает ему ОСВОИТЬТЕОРИЮ ДАРВИНА".Короче: он, романтический поклонник Ламаркаи друг неоламаркиста, сам со всей несомненностью стал искренним - не "марксистско-ленинскимтворческим", - а подлинным ДАРВИНИСТОМ . Не буду множить доказательства.Рассказанного достаточно, чтобы освободить фигуру Мандельштама-кентавраот подозрения, будто у лысенковцев могло возникнуть искушение "присвоить"великого поэта.И сверх того есть еще два аргумента противсамой возможности такого подозрения. Но эти аргументы уже не от кентаврическогоувлечения Мандельштама внезапно открывшимся перед ним "светлым полем действительности".Оно ведь открылось перед ним совсем ненадолго.Дружба с Борисом Кузиным началась в Армениилетом 30-го года. А в апреле 33-го Мандельштам уже писал письмо МариэттеШагинян с надеждой привлечь ее к заступничеству за АРЕСТОВАННОГОмолодого друга. Спрашивать о советских репрессиях, особенно 30-х годов,"ЗА ЧТО?", глупо. Вины не требовалось. Сам Кузин в старости сочинил"Эпитафию" для себя, и там были строки: "...даже угодил в тюрьму за склонностьк острословью..." За эту же склонность, но выраженную самоубийствен но,был АРЕСТОВАН годом позже - в 34-м - Осип Мандельштам за его непрощаемыестихи о Сталине. Они не позволили ему даже дожить до старости. Через четырегода - в 38-м - его не стало в дальневосточном лагере.Для Лысенко и лысенковцев репрессированныене годились в соратники.Второй аргумент просто продолжение первого.Преступный разгул лысенковщины начался в середине 30-х, когда биологическийкентавризм ссыльного Мандельштама уже не находил для себя выражения.Несомненно, зная о Мичурине, Мандельштамедва ли успел что-нибудь узнать о лысенкоизме и о самом товарище Лысенко.В общем, невольно возникшая тягостная тема просто зачеркивается даже хронологией.А стихотворение "Ламарк", побудившее начать этот разговор, совсем не перекликаетсяс ламаркизмом. Вот оно - целиком, очень трудное для трезво-логическогопонимания:Был старик, застенчивый, как мальчик,Неуклюжий робкий патриарх...Кто за честь природы фехтовальщик?Ну, конечно, пламенный Ламарк.Если все живое лишь помаркаЗа короткий выморочный день,На подвижной лестнице ЛамаркаЯ займу последнюю ступень.К кольчецам спущусь и к усоногим.Прошуршав средь ящериц и змей,По упругим сходням, по излогамСокращусь, исчезну, как Протей.Роговую мантию надену,От горячей крови откажусь,Обрасту присосками и в пенуОкеана завитком вопьюсь.Мы прошли разряды насекомыхС наливными рюмочками глаз.Он сказал: природа вся в разломах,Зренья нет - ты зришь в последний раз.Он сказал: довольно полнозвучья,Ты напрасно Моцарта любил,Наступает глухота паучья,Здесь провал сильнее наших сил.И от нас природа отступилаТак, как будто мы ей не нужны.И продольный мозг она вложилаСловно шпагу в темные ножны.И подъемный мост она забыла,Опоздала опустить для тех,У кого зеленая могила,Красное дыханье, гибкий смех...Май, 1932.На взгляд биолога, здесь, наверное, мощно,хотя и не безупречно, изображена ЛЕСТНИЦА ЭВОЛЮЦИИ , если спускатьсяпо ней вниз - к началу живого. Но слова "природа вся в разломах" моглибыть произнесены не Ламарком, а его противником: это ведь катастрофизмКювье, заменяющий эволюционную изменчивость сменой катаклизмов, порождающихновые виды. А мрачное обещание автора занять на "лестнице Ламарка" последнююступень, если только верно, что все живое - "лишь помарка", превращаетвсе стихотворение в МЕТАФОРУ бедственных исторических предчувствийи бедственного пути самого поэта.Строку за строкой можно эти стихи расшифровывать,думая вовсе не о биологии и не о Ламарке, а об ИСТОРИИ и ЖИЗНИ человекав ИСТОРИИ.Впрочем, может быть, это спорно.Есть свидетельство, что Юрий Тынянов сказалпро это стихотворение: "...оно замечательно: там предсказано, как человекперестанет быть человеком". И еще: Тынянов назвал это стихотворение гениальным.Голос Тынянова - это, разумеется, нечто обдуманное. Но, к сожалению, оставшеесянераскрытым. Не смущает ли, однако, его убежденность, что МОЖНО ПРЕДСКАЗЫВАТЬ,БУДТО ЧЕЛОВЕК ПЕРЕСТАНЕТ БЫТЬ ЧЕЛОВЕКОМ?Почему? Если по ЛЕСТНИЦЕ ЛАМАРКАподниматься, а не опускаться, для пессимизма не появится ступеньки...* Тогдашнее название Еревана.


 В этом доме Ж. Ламарк - предшественникЧ. Дарвина в учении об эволюции - создал такие основополагающие труды,как "Философия зоологии" и "Естественная история беспозвоночных".

Мало какая научная теория может похвастатьсятем, что воодушевила поэта на написание стихотворения. Но "Ламарк" О. Мандельштамав нашей памяти всегда будет связан с "лестницей" эволюции.

"Я дружбой был, как выстрелом, разбужен...",- так написал О. Э. Мандельштам о биологе Борисе Сергеевиче Кузине (слева),с которым познакомился летом 1930 года в Эривани. Люди разных поколенийи разной среды, они ощутили душевно-духовное родство..